Однажды утром я сказал об этом унтер-офицеру. На сей раз я особенно громко выкрикнул свое «Людоед», чтобы привести его в хорошее расположение духа.

– Господин унтер-офицер, – обратился я к нему.
– В камере клопы.

И показал ему свои расчесанные руки.

– По ночам мы не можем спать. Все ночи напролет мы вынуждены бороться с этой нечистью.

Он посмотрел на мои руки.

– И сколько же вы поймали сегодня ночью?

– Штук двадцать, – ответил я не подумав.

– Двадцать? – усмехнулся он. – Только и всего? Нельзя же из-за двадцати клопов проводить полную дезинсекцию.

На другой день я показал ему свою миску, где чернели трофеи прошедшей ночи.

– Господин унтер-офицер,- доложил я.- Сегодня ночью мы задавили двадцать тысяч.

Он с отвращением посмотрел в миску.

– Если вы уничтожили такое количество клопов, то здесь их больше не осталось и нет смысла проводить дезинсекцию.

Но через несколько дней нашу камеру все же обработали. Операция эта длилась сорок восемь часов, и на двое суток нас переселили в другую камеру, в другое отделение, к другому унтер-офицеру. Там мы чувствовали себя неуютно. Мы не знали здешних «номеров телефонов», а через окно можно было видеть лишь уголок двора, где разрешалось по полчаса в день гулять смертникам. Правда, отсюда мы могли переговариваться с женщинами, сидевшими в соседнем корпусе. Приглашали их сходить вечером на танцы или в кино.

Когда мы вернулись в свою старую камеру, наш Фриц вошел к нам. На сей раз он был дружелюбен и спросил с любопытством:

– Ну как, понравилось там, внизу? Я отрицательно покачал головой.

– Нет, господин унтер-офицер. В вашем отделении лучше. Там наливали по половине миски, а у вас они всегда полные. Внизу у нас было только три табурета на пятерых, а здесь – четыре.

В обед наши миски были наполнены до краев, а к вечеру унтер-офицер швырнул нам пятый табурет.

– Вот так, сказал он гордо. – Мое отделение лучше всех.

Однажды в камеру все же пришел священник. Он уселся в углу на табурете, и каждый подходил к нему исповедоваться. Остальные сидели в противоположном углу.

Мои четыре товарища уже исповедались, но я не двинулся с места.

Священник удивленно посмотрел на меня.

– А ты? – спросил он.

На нем была серая полевая форма, которую я считал офицерской, и только накрахмаленный воротничок и маленький крест на груди указывали на его сан. Я впервые видел этого человека, но он мне сразу не понравился.

– Я вам тоже нужен? – спросил я угрюмо.

– Конечно, – ответил он. – Я пришел, чтобы помочь вам всем.

Помочь… Я подумал, что он, наверное, «помогает» и тем, чьи шаги мы слышим иногда по утрам. Может быть, и мне он скоро «поможет» таким же образом.

– Начинай, – сказал он, и я нехотя подошел к нему.

Исповедовался я так, для виду: несколько раз солгал, еще какие-то пустяки. Он слушал с благочестивой миной – все как полагается. Пока я говорил, он смотрел на меня совершенно равнодушно, а когда я замолчал, он вдруг насторожился.

– Все?

– А разве этого мало? – нагло переспросил я.

– Ты мог согрешить и без умысла, – пояснил священник. – Ты мог. к примеру, согрешить из-за ложно понятого патриотизма. Представь себе, что ты однажды помог английским летчикам. Они вернулись в Англию, а затем прилетели сюда на бомбардировщиках, чтобы убить твоих и моих соотечественников. В этом случае ты становишься соучастником убийства. А это смертный грех.

– Ничего подобного я не делал, – сказал я. – Правда, я выкрикивал «Людоед» на поверке вместо своей фамилии, но я не считаю это грехом.

Он встал. Я подумал: интересно, передаст он Фрицу мое признание… Он не передал.

Иногда мы получали посылки от Красного Креста. И хотя от них не разжиреешь, каждый раз мы радовались, как дети. За четыре месяца на Бегейненстраат мы раза четыре получали банку рыбного паштета, два раза – баночку макрели и еще пару раз – коробку шоколадного желе.

Однажды в нашей камере появились сразу четыре новичка. Они ничего не ели – как обычно новички в первые дни. В обед я впервые съел тогда пять литров супа. А потом еще два с половиной литра, так как в этот день была очередь нашей камеры получать добавку. После такого обеда я должен был прислониться к стене – не мог сидеть. И все-таки был голоден.

«Дежурство», придуманное Липпефелдом, стало традицией в нашей камере. Один убирал постели, другой вытирал пыль, третий подметал пол, четвертый мыл посуду, а также чистил параши кирпичом. Пятый должен был чистить медь, что практически означало освобождение от дежурства, так как, кроме ручки на дверце углового шкафа, в камере не было никакой меди.

Когда дверь камеры отворялась, кто-нибудь обязательно хватал кусок кирпича. И каждый немец, появлявшийся в двери, неизменно смотрел на этот кирпич и всегда произносил одну и ту же фразу: «Положи кирпич», боясь, что этот кирпич полетит ему в голову.