– Иди к врачу. Но тебе не поздоровится, если ты симулируешь. Тогда я сам буду тебя оперировать. Следующий.

– Понос, господин вахмистр. Это вызвало громкий смех Пилюли.

– Сам виноват. Не надо так много жрать. Вам дают здесь слишком много жратвы. Поменьше бы вас кормили, не было бы поноса. Иди на работу, поганец, да побыстрее. Следующий.

Многие симулировали болезни, чтобы получить аспирин. Его принимали, когда действительно болела голова или зубы. Потом, в концлагере, каждая таблетка аспирина стала драгоценностью, за него давали целую порцию хлеба.

Больше всего Пилюле нравилось резать. Видимо, он считал, что в нем погиб великий хирург.

Дважды я испытал на себе хирургические способности Пилюли и с тех пор не пытался больше попасть к врачу.

Первый раз у меня было воспаление надкостницы. Щека страшно распухла, рот почти не открывался, глотать было невозможно.

Я не произнес ни слова, представ перед Пилюлей, просто показал на раздувшуюся щеку, полагая, что этого вполне достаточно.

– Ну и чудак, – сказал Пилюля. – Из-за такой ерунды идти к врачу. Обыкновенная зубная боль. Детская болезнь. Раскрой-ка пасть.

С трудом я разжал губы. Пилюле этого показалось мало. Он резко развел мне челюсти, от боли у меня потемнело в глазах, затем достал перочинный нож и полоснул по десне. На это ушло не больше секунды. Боль была нестерпимой! Гной и кровь текли по подбородку на мою арестантскую куртку.

Пилюля с довольным видом смотрел на меня.

– Вот так. Нечего тревожить врача из-за какой-то зубной боли. Возьми аспирин. Следующий.

Чудом инфекция не попала в рану. Вскоре боль прошла, и через два дня ранка затянулась.

Во второй раз я попытался попасть к врачу, когда у меня на запястье вскочил багрово-красный нарыв. Он казался безобидным, но резкая боль отдавала в плечо, и две ночи подряд я не мог сомкнуть глаз.

При виде нарыва Пилюля вначале разъярился, а потом захохотал:

– К врачу? Из-за этого? Да ты круглый идиот! Давно бы выдавил его. Я сейчас вмиг разделаюсь с этим прыщиком.

Он быстро вскрыл нарыв. Ножницами. Я заорал, потому что и на этот раз боль была ужасная. Пилюля сказал, что терпеть не может нытиков, и не дал мне аспирина.

На следующее утро рука распухла и покраснела. Меня бил озноб, и я снова отправился к Пилюле.

– Почему же ты молчал, раз это так серьезно? – испуганно пробормотал Пилюля. – Кто бы мог подумать… такой безобидный прыщик…

Он послал меня к врачу. Тот обработал рану, но больше делать ничего не стал. Я промучился две недели.

Вероятно, в каждой тюрьме есть охранник по кличке «Дурак». В Антверпене это прозвище получил ворчливый фельдфебель. Я слышал, что в Эстервегене тоже был свой Дурак.

Дураком в Байрете прозвали высокого, худого, вечно чем-нибудь недовольного охранника с холодным взглядом и злым лицом восточного типа.

Возможно, он умел разговаривать спокойно, но я никогда этого не слышал – он постоянно рычал. Запас слов, с которыми он обращался к заключенным, был крайне ограничен: «бешеная собака», «вонючий заяц», «мерзавец». Его излюбленным выражением было: «Ты и мизинца моего не стоишь».

Он верховодил в сапожной мастерской. Здесь царила жесткая дисциплина. Стоило кому-нибудь оторвать глаза от работы, как он начинал кричать: «Где работа? Вот работа!» И стучал кулаком по столу, чтобы показать, что работу надо искать не в воздухе, а на верстаках.

Из всех «зеленых» он, пожалуй, был единственным, кто бил заключенных. В нем так и кипела ненависть.

Рассказывали, что оба его сына погибли в России, а жена умерла от болезни, которую можно было вылечить при надлежащем уходе и лечении. Но она была уже в том возрасте, когда не рожают детей, а значит, не нужна великой Германии. Врачи, видимо, решили, что лекарства можно с большей пользой употребить для солдат на фронте и для чистопородных девиц в домах деторождения. Однако ненависть этого типа обернулась не против нацизма, а против его жертв.

О Дураке рассказывали также, что за пределами тюрьмы он становился совсем другим. Охранники жили в маленьких домиках недалеко от тюрьмы. Говорили, что Дурак иногда брал кое-кого из заключенных с собой и заставлял работать в своем саду. Он сытно кормил и поил их, давал сигареты.

С первого дня моей работы в сапожной мастерской я и Дурак стали заклятыми врагами.

До меня гвозди из ботинок вытаскивал другой заключенный. Некто Масей или Масюре из Брюсселя. Его одного отправили из Байрета. Некоторые считали, что его приговорили к смерти и отправили в Вольфенбюттель для расправы. Я знал о нем только понаслышке. Он, видимо, был крепким парнем, из тех, что вызывающе смеются, когда их бьют.