Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы
вернуться

Грицман Андрей Юрьевич
Шрифт:

* * *

Усреднённый, согласно утруске, иссушённый, согласно усушке, — вот надел. Он, наверное, так же плох, хорош ли, ни хуже, ни лучше. Для тебя, невозможный, понятно, говорю: не спеши в свою клетку. Не грусти по тому, что там станет. Будешь ты, как и я, с расставаньем расставаться то утром, то ночью. Серы кошки любви на рассвете. Далеко плачут взрослые дети. Тих и чист одиночества вечер.

Введенское

Возле Семёновской взять левака: азербайджанец, Чечня или Нальчик. Дальше – Бурденко, Лефортова остров. Словно висящий в сознании остов в отсвете города – вроде огня. Неизменяем знакомый уклад в этой безвременной летней метели. Я приезжаю сюда иногда. Это отрава моя и отрада. Словно лечебная эта беда в чаще древесно-гранитного сада. Всё здесь по-прежнему, даже трамвай. Рельсы, ведущие в мутную бездну фабрик и складов, в Кукуй, Разгуляй. А за оградой – немые слова, пластик цветов и иссохшие вести. Пыльный гранит и медленный шорох, крылья улыбки на мертвенном камне. Я обращаюсь к лефортовской ели: где мне искать эти старые тропы? Вот и бреду к чугунным воротам весь по колено в июньской метели.

Город

Город – не нагромождение камня, дерева, цемента, пешеходов, отбросов, пленной воды, шумов, утренних и ночных, пронзительных и сдавленных. Это – давление поля, память боли и счастья, whatever comes first, [5] как говорят в страховом полисе. Въезжая в этот город, ты не застрахован ни от того, ни от другого, когда, взорвав ракетой выхлопа туннель вертикального гаража, вылетаешь на крышу — и неожиданный свет Адриатики дарит тебе ту же вечную, подгнивающую суету Местре, которая открывалась бедному Владиславу Фелициановичу при прощании с любимой. Воистину, одно из редчайших мест, где душа плывёт – по Большому Каналу, не заплатив два евро за катер, потому что прозрачна, и находит свою влажную нишу между ущельями гетто и нагретыми кипарисами Острова Мёртвых. Она ест мороженое на набережной Мурано со спутниками, с которыми нет ничего общего, кроме одного: седьмого чувства. Оно витает, как воздушный змей над ржавым румынским крейсером, над каменной баранкой, над Мерчерией, над всем этим тонущим в закате и гнили счастьем, и на минуту кажется, что время остановилось в этот текучем и тонущем месте, где место встречи с самим собой изменить нельзя.

5

Whatever comes first – То, что произойдёт в первую очередь (англ.).

* * *

Две лодки по реке пустынной, дорожкой лунной вдоль лесного берега. Закат слабеет над смурной Америкой. Над дельтой дальней – ни дождя, ни снега, ни стога, ни Стожар. И только ветер гуляет по холмам, по ветхим крышам. Так было в прошлом на карельском Севере, где мох ползёт, могилы мягко метя, как время метит невесомым бременем. На лунной остывающей поляне просушим лодки и согреем чаю. Мы постарели. Просыпаясь рано, рассвет редеет и тоска мельчает. Прости за то, что мы, слегка коснувшись, проплыли мимо острова родного. Так иногда я думаю, проснувшись, вскочив во сне, как будто от ожога.

* * *

Высоцкий грозил, что пропьёт долото, вот и пропил. На чучеле парусом чёрным пальто в чистом поле. Ничто не обещано поездом вслед летящим по гуду. Под утро в апреле невидимо лёг лёд на запруду. И всё обещание тщетное, нет, лишь эхо удела. Глядит фаталист, прищурясь, на свет в просвет без предела.

Поздний Самойлов

Когда уже допито всё, докурено, Набедокурено, нацедээлено, Пристреляно, опалено, залатано, Когда уже совсем и дела нет, Когда свободен от любви с плакатами — Гражданственность в чулане тлеет знаменем, — Тогда литература стала мебелью, Снега над Пярну вознеслись знамением И лёгкие слова летят явлением, Когда уже ослеп почти И звук живёт один в закрытом черепе. Ты эту книгу до конца прочти. Те строки, как в бутылке, чудным вечером Плывущей по морям безверия. Вот выдохнул совсем – и стало холодно И пусто, словно сердце выдохнул, Но беспредельно легче и светлее. И спит поэт в гробу, ему положенном, Словно солдат на отдыхе под елью.

* * *

А ты не жди, пока меня не станет. Тогда и разговор пойдёт другой. Откроют винный, в сквере снег растает, и ябеда в подъезд войдёт с клюкой. И потрошитель ЖЭК, вершитель судеб, закроет свои жёлтые врата. А их слова, промолвленные всуе, засохнут коркой у заслонки рта. Я в двор сойду! Когда не пьёшь пять суток, становится яснее на просвет весны московской ледяной напиток и в небе ангельский Аэрофлота след. Я знаю: строки, тихие, как пчёлы, лежат по сотам в памяти РС, напившись мёда, но луча осколок на мониторе мертвенном висит.

* * *

Всё тот же поворот, и дом, и дым. Горит камин, ноябрь, наверно, в гостиной у огня сидят они, как мы, в той жизни, позапрошлой и неверной. Всё это ожерелье городков, душою облучённых поселений, скользит под мглистый памяти покров за поворот, и легче по осенней листве скользить навстречу той судьбе, где я один. За окнами всё немо. Я говорю теперь не о тебе, но о тепле потерянного дома.