Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы
вернуться

Грицман Андрей Юрьевич
Шрифт:

* * *

Пора понять – перед тобой стена, и в ней окно, за ним лежит долина. Когда лежишь – высокий потолок являет побелённую лепнину. В окне – тосканская долина, Тверь, военная излучина притока. Не думай ни о чём, не трогай дверь. Заказан путь, закончены уроки, и в комнату спускается невесть откуда свет, но не потусторонний. В случайных бликах на обоях весть. Не думая о тяжести урона, сказать, что это всё не о тебе, я не могу. И всё-таки светлеют остаточные пятна на судьбе. Ещё мерцают, медленно бледнеют.

* * *

Это всё, что мне остаётся. Там на выходе – надпись «Вход». Что там слышится или бьётся? В этом сумраке мирозданья кто остался – засел навеки. Надоели все эти прощанья. Я уже со всеми простился — за здоровье, и на дорожку, — и туманней становятся лица. Не получится разговора. Но фантомное эхо доходит, эхо слов или ухо моря. Я один, и в ночном дозоре кошки серы, тревожны тени. И всё ближе тихое море, и всё дальше охранные стены.

* * *

Всё те же облучённые места, намоленные в прошлых жизнях. Прозрачная июньская звезда над пригородным хламом виснет, над безымянностью осиротевших мест, где в два касанья мы себя коснулись. И до сих пор живёт прикосновенье в бес — памятстве чужих знакомых улиц. Нам вместе суждено тепло монет — бесценное доверчивое чудо. Фасад, подъезд, в невидимом окне — чужие блики на глухой стене. Кто за столом, под гул и звон посуды?

Тот огонь

Я ушёл, и огонь догорал без меня, И никто не сидел без меня у огня. Я зашёл в магазин, и в аптеку, и в банк, но горящий огонь всё не шёл из ума. Я давно переехал и в новом дому напеваю и грустно-нормально живу. Жизнь идёт, и привычно зовёт западня. А огонь всё горит и горит без меня. Президенты сменялись, и несколько зим, я скучал по кому-то в какой-то связи. Говорил, и писал, и хватал за рукав. Собеседников круг поседел на глазах. Жизнь живуча. Я вот – в магазин или в банк, то присяду к огню, потому что устал. Я дошёл до угла на мигающий свет этих фар, и тепло всё дышало мне вслед. Я живу в новом горьком житейском дыму, но того же огня я найти не могу. Отдыхая, сижу у другого огня, но то пламя горит и горит без меня.

Циклы стихов

Пригородные картинки

1
Джаз дождя тянет ноту в начале недели. Вселенная измороси. Мотели, пакгаузы, склады, станции, магазины застыли в пригородной низине. Здесь такое приходит на ум тем, запаянным в автокоробках: не сойти бы с ума, на свернуть бы налево. Славно жизнь передумать, сначала и слева направо. Но следить за дорогой, не остаться калекой. Как букварь первоклассника, брошенный дома. Остаться б на лето в тихом городе вязов. Я последний из здешних, кто останется с верой в то, что время безгрешно, в то, что школа откроет пудовые двери и впустит обратно, на время. Мы на время уходим, всего на неделю, до начала недели, а находим себя в безымянном мотеле на смятой постели с цепочкой на двери. Джаз дождя по окну тарабанит неровную тему, и гудит грузовик на развилке хайвея. Ты лежишь и не веришь, что это случилось с тобою. Вот и время пришло, как Толстому, восстать, выйти в звёздные двери. Надо выйти совсем. Не выйдет на время.
2
Рабочий день раздела вечных вод, тяжёлый день создания небес, когда душа пускается в полёт, едва взглянув на пригородный лес, на вечное скопление машин у въезда в придорожный ресторан, на два окна в мерцающей глуши, на три других светящихся окна родного дома, брошенного раз и навсегда, оставшегося вне достижимости её скользящих глаз, невидимо открытых и во сне. И вдруг заметит среди ста дорог себя в машине, словно в клетке птицу, ну, то есть, тело в звуках «Abbey Road», забывшее, куда оно стремится.
3
Среда. Под серым одеялом застыл, остекленев, пейзаж. Не мало ли тебе? Не много, и сожаления с утра поднялись, словно птичья стая, в висячем воздухе морском. Проснёшься, о себе не зная, в обнимку с девушкой-тоской. Пока она готовит кофе и режет сахарный арбуз, ты чувствуешь – не так уж плохо, что нежная подруга грусть отпустит понемногу сердце в его загадочный полёт, и, счастью своему не веря, добавит кофе и вздохнёт.
4
Вот быт, разлапившись, ползёт за мутный горизонт – в кухонный угол. Висят слова: «чернуха», «креозот», «тариф», «сопло» и почему-то «ухо». Спокойно-страшен пригородный быт. Как будто бы за тыщу вёрст Манхэттен. Все бодрствуют. И только муза спит. Не на работе. Девка не про это. Вот, босиком то в ванную пройдёт, то небо осенит зевка зияньем. Но тронется невыразимый лёд и захрустит на дальнем расстоянье. Метафоры проснутся по кустам, и задрожит звезда в созвездье Рака. Так звук летит по утренним дворам от грохотанья мусорного бака.
5
Особенно по пятницам она, нащупывая грань того порога, увидит в чёрном омуте окна, как в ночь Луна спускается полого. Высвечивая ярко материк, сидящий прочно на церковном шпиле, и у бензоколонки грузовик «U-HAUL», [6] где фары выключить забыли. И в их лучах неторопливый снег плывёт в шабат на грешную планету. В такие ночи кажется, что не сходится судьба с душой, и мы за это должны платить бессонницей, и вслед — мигренью гулкой утреннего быта. Но на углу горит сугробный свет: аптека до полуночи открыта.
6
Вот так мы сводим счёты с бытием, сводя себя на нет в броске навстречу. С утра как соберёшься за вином, глядишь – уже субботний вечер. Привычно ждёшь друзей, поднимешь тост. Приветственно ответит телевизор. Декабрь, суббота, Рождество, North-East. Ты точно наливаешь, как провизор, в прозрачный конус медленный портвейн, а не плодово-ягодное пойло. Он растекается по нежной дельте вен волною блюза, и уже не больно: вприглядку с одиночеством верстать свои несуществующие книги. И голос, жизнь читающий с листа, снотворным мороком напитывает веки.
7
По воскресеньям свет стоит над городом сухим, и паства тянется с пустеющих парковок. На свалке городской курится вечный дым, и едет в бар любитель-антрополог. Там он найдет следы скрещенья рас, инбридинга угрюмое надбровье. Там «Bourbon» пьёт немногословный WASP, [7] брюнетка пьёт кампари цвета крови. А бармен мечет сдачу, словно он в большой игре переодетый шулер. А тот, в углу, за кружкой, он давно устал и незаметно умер. К полуночи пустеет местный бар, лишь два ирландца кий заточат мелом, да кто-то в заднем зале до утра так безнадежно в стену мечет стрелы.

6

«U-HAUL» – фирма по прокату грузовиков.

7

WASP – White anglo-saxon protestant – белый американец англо-саксонского происхождения, протестант происхождения, «истинный американец» (в настоящее время употребляется с ироническим оттенком).

Римские заметки

* * *
Я, когда гулял по Риму, Думал, смерть промчится мимо. Так и есть: безумный скутер меня с кем-то перепутал!
* * *
Чуден Тибр при тихой погоде. Редкая птица не долетит до середины Тибра.
* * *
Жена моя жизнь! Я сегодня до боли люблю со стаканом Frascatti стромболи.
* * *
От Via Condotti до Via del Corso гуляют подростки огромного роста. А два переростка с усами под носом несут в остерию с лазаньей подносы.
* * *
От Piazza di Spagna и Piazza Navona колонны гуляют до Piazza Colonna.
* * *
Вдохнёшь с наслажденьем Partagas Maduro, воскликнешь: о небо, о пицца, о Nastrа Azzuro!
* * *
На ухо шепну ей с улыбкой несмелой: на ужин хочу баклажан с Рortabella. О, беладонна, о Донна, о Белла…
* * *
Я вижу воочью в бессонные ночи моих итальянок порочные очи!
* * *
Внутри Колизея, где мёртвый песок, лежит недоеденный пиццы кусок.
* * *
Трамвая безумные дуги, бездонная пасть переулка. Я остановился, не веря: я снова иду по Трастевере.
* * *
Японские лица на Piazza Venezia. Скучает полиция, клацают блицы.
* * *
Ottaviano, Lepanto, di Spagna, Cavour, Barberini, Cipra, Anagnina. O, metropolitanа, metropolitanа!
* * *
На стенах капелл у рассветного моста влажнеет в озёрах текучего воска бесшумно хрустящая охры короста.
* * *
Флоренция. В воздухе мята и сера. Мы курим и смотрим на зуб Бельведера.
* * *
Сухая жара, подъём обожжённый. Сестра-неразлучница неосторожно сосуды засохшие тронет тревожно. О, римского мусора запах безбрежный…
* * *
В галерее Боргезе мрамора грозди растаяли в пасти трёхглавого монстра.
* * *
На каменном дне у Святого Петра я в небо пустое глядел до утра.
* * *
Мы жили когда-то в Castel Gandolfo. Над озером плавало лёгкое облако. Я – в Рим по делам, и утренний поезд сквозил через рощи седеющей проседь.
* * *
По Via Vittorio Emmanuele проходит дождь, как дрожь листвы. Толпится паства у капеллы. Но все войти и не успели, пока сырой асфальт остыл, пока не развели мосты.
* * *
Напротив Трастевере – там жили евреи — там ветер гуляет и хлопают двери.
* * *
У Villa Borgese любитель аскезы смотрел на короткие юбок отрезы.
* * *
По Via Veneto проходит Бернини и в сумке Versace несет мандарины. На нижней ступени стоит Караваджо, глядит на витрину, и взгляд его влажен.
* * *
На улицах Рима идёт пантомима, но не дано нам ни имени мима, ни мнимо летящего мимо нас мига.
* * *
На Piazza del Popolo мраморны лбы, в застывшем броске непомерные львы. На Piazza Rotonda – челюсть Агриппы.
* * *
Так и живём: от Нерона к Декамерону, и стонет Виери под рёв стадиона.
* * *
Ночами бесшумно, как римские кошки, безглавые статуи мчатся сквозь рощи.
* * *
Здесь каменных улиц прокрустово ложе. Мы были тогда на субботу моложе.
* * *
Бездонно-прямая прочерченность линий от Ватикана до Муссолини.
* * *
Справа охра, слева охра, всюду мутная вода. На Isola Tiberina я останусь навсегда.
* * *
Я выпил негрони на Piazza Navona. Я выпил кампари на Via del Corso. Там тяжким крестом улиц ранней застройки раздавлен волчицы обугленный остов.
* * *
На поезде римском мы поехали к Остии на пляже размять эмигрантские кости. Там жили всё лето ни шатко ни валко в квартирке с балконом три юных весталки.
* * *
Мы прожили тихо на Via Margutta полжизни и съехали солнечным утром. Короткие вечные расставания у лестницы в небо на Piazza di Spagna.
* * *
Рядом piazza, слева пицца, напротив серые глаза. После неизбывной смерти погляди потом назад.
Venerdi Santo
У излучины Тибра – карабинеры. Первый седер. Тяжкие символы веры прикрывают сердца и свисают с плеча. Безносые цезари и химеры бесстрастно молчат. Пятница. Словно замкнувшийся круг. Вечереет. Пиццы волнующий дух обещает и ноздри тревожит. Солнце низко. Прохожие всё же зайдут, но всё реже, кто сможет. Десять старцев. Альцгeймеров полный синклит. Колоннадой секретная служба стоит. Опущены жалюзи к ночи. Старуха бездомная у стены на глазах растворяется, видно, во сне крестится и бормочет.

Байкал

* * *
Тальцы – стрельчатые конусы на берегу ледяной Вселенной. Атлантида Сибири.
* * *
Стрела Ангары. Хлопок рассветного расстрела в леднике века.
* * *
Бурятская охрана — низкая косая сажень в подземелье дискотеки.
* * *
Остров ампира в весенней грязи. Собака лает, ветер носит.
* * *
Улан-Удэ, ундина в долине Ангары. Донный дым гибели. Энтропия любви, время игры.
* * *
Свечи мерцающих судеб на обесснеженной равнине. Скоро Тулун.
* * *
Тулун. Ледяные ямы сортира. Медведь на цепи. Газовый туман крытой тюрьмы.
* * *
Братская ГЭС. Сатуновский глядит в пучину. Скоро смена.
* * *
Азиатский оазис. Тёмное дыхание уставшей степи. Деревянные идолы безымянны.
* * *
Бездонна бездомность.
* * *
Только багульник — как треснувшее стекло времени.
* * *
Тёплые чаши душ, плывущие в глуши похмелья. Утренний глоток дыма падает в небо.
* * *
Побег на восток — единственный путь на запад, на запах, на слух, на вдох. Медные звёзды в безучастном небе.
* * *
Города – осколки света во мхах.
* * *
Кромка стынущих рек поздней весны востока.
* * *
Русский восток — красный восход без исхода.
* * *
Стаи омуля, плывущие в жертвенном дыме на краю живого мира.
* * *
Могилы над Байкалом — перископы святых.
* * *
Пейзаж Григорьева: пятна снега, пятна света в проёме стены, в куда-то, где-то. Стоп-кадр души места.
* * *
Потный аквариум, грохот. Сибирские наяды извиваются в дискотеке. Не смотри, козлёночком станешь.
* * *
В тени «Химпласта» храм повис в небе. Просторный запах свежей древесины.
* * *
Бурятские боги молчат в чаще. Чаша неба с замёрзшей водой.
* * *
Байкал. Стекло льда. Звук дна. Длань зимы над весной. Снег сна.
* * *
«Сибирская корона», «Кроненбург». Край тайги. Тяжкий выдох «Химпласта».
* * *
Звон льдинок – выпускниц университета им. Адмирала Колчака — гаснет на закате судеб.
* * *
Здесь пацаны не пляшут. Тел извив, хвосты из нежных торсов продавщиц. Езжай домой, себя не погубив в калейдоскопе их летящих лиц. Немного странно: ретро из глубин и тающие страсти до утра. Сверкание опереточных имён. Мутация, метеорит, искра.
* * *
Зима. «Тойота», снег почуя. На верёвочке пляшет Евтушенко.
* * *
Весна, весна, и вправду весна. Ну и что? Время разбрасывать кости. Время таёжных цветов в гостиницах.
* * *
Кафе «Вернисаж», штабной вагон Реввоенсовета, вросший в вечную мерзлоту ЮКОСА.
* * *
«Сибирская корона». Летит пена к Ледовитому океану.
* * *
На озёрном зеркале – звёзды, отражения душ, полсуток тому уснувших по ту сторону зеркала.
* * *
«Пломбир», «Байкал», «Памир» в ларьке у метро «Парк культуры». Далее везде.

Поэмы

Голоса

Не жалею, но зову, а лучше ты включи компьютер, посмотри, ты меня в коробке чёрной прячешь, не читая голубой курсив. Но потом, когда меня не будет, мы посмотрим, как ты запоёшь, постоишь на ледяной дороге, помолчишь… И мокрый снег жуёшь. Вот вам изумлённая природа, вот родной щербатый серп луны, и звучит знакомая эклога — лишь бы только не было войны. Молодая, ты гранатомётна: блузка от «Версаче», алый лак, почему опять себя ты прячешь, а всё лучше выглядишь с утра? Без тебя всё равно всё не так, всё не так, как вчера, но и небо полюбишь любое, и деревья стоят, как в колодце вода. И пора со двора, и пора умирать, а мы всё говорим про другое. Он придёт – тот, другой, и сойдёт по холодному трапу в преисподнюю жизни или, наоборот, чтобы Джиму дать доллар на лапу, а потом погибать за народ. Но ему не нужна твоя жертва, пей страстей голубой лимонад, я и сам люблю тебя, но больше — перед сном холодный виноград. Кто-то пишет, успевая к сроку, золотые строки про всех нас, кто-то утром вышел на дорогу, собираясь на всю жизнь пропасть. Хорошо в культурном Вавилоне между двух зеленоватых рек заглянуть к Роману или к Моне, где солянкой дышит человек. Он не глуп – толоконный лоб, он не скуп, сидит в углу, заказав на всех икру, он по-своему не глуп. А у Мани от «Армани» золотой в мозгу шуруп. Поутру, поутру, не сыграть ли в бу — риме нам с крошкой Ру. Вот – суд, вот – дзот, а там – дот, дот. ру, мы опять не ко двору. Послушайте, ведь если люди выживают, значит, это кому-нибудь нужно, значит, кто-то хочет докурить по последней, но слушайте: нам ужин прощальный не нужен, пропали и друг мой, и враг, и парень ведёт недотрогу в черёмухой полный овраг. И там он её заломает и лифчик в горошек сорвёт, в сосудах гормоны играют, её уж ничто не спасёт. Но время ещё не настало её – от любви умирать, сестрёнка, отдайся ты брату, чтоб запах родной до утра под сводами райского сада, где больше цветам не цвести, кончается время икры, уходят, уходят Soldatten, и ананасы в шампанском к их холмику не донести. Вот и всё, смежили очи чёрные, и когда распили на троих, словно в опустевшем коридоре зазвучал прощальный лейб-мотив. Говоря как частное лицо деепричастному лицу, свисая с площадок: бессонница, омар, тариф, и длинный список актёров с камешками фраз, и что конец предельно близок, но это вовсе не про нас. Вот лестница, вот сеновал, я каталог прочёл от Блумингдейла, синод и сенат замело на сто лет, замёрз ледокол министерства. Вот желвак на щеке, вот батон на столе, Пикассо на стене, человек вот, усталый от сердца. И не разойтись, а потом не уснуть, а так ведь хочется покоя, и чтоб легко на свете жить, и энергичною рукою… да только некому служить. Души прекрасные порывы туши, как таянье свечи, когда не пьём четвёртый день, ты посмотри, как мы красивы. Жить хочется, но говорят, что в мире есть такая карма, которую и «Солнцедаром» с бычком в томате не пронять. Не спится мне, такие сссуки, пиши-пиши, им невдомёк, и замыкается виток почти смертельной подоплёки. Но в мире есть такие области: шумерская или скифская, и склифосовская-ямская, где на костях последней доблести стоят колонны из песка. А мы, на волосок от смерти, себе находим оправданье, мы не рабы, но наши дети с дежурным пионерским пеньем поганки ищут утром ранним. В тумане пригородный поезд везёт похмельных грибников, малыш уж отморозил пальчик — и был таков. Но – ищут пожарные, ищет милиция, где бы им с ним бы распить на троих — в мёрзлых витринах их тёплые лица и в гулком дворе замороженный крик. А он в прокуренном вагоне им Кьеркегора продавал, его весёлая обложка старушек била наповал. Подходя постепенно к далёкой черте, ты вздыхаешь легко, покоряясь судьбе, а куда ты уходишь, там нету имён, только молча зияет оконный проём. Нет ответа на эти вопросы, только воет норд-ист, как в ведро, вот ты, выкрашена купоросом, замерзая, стоишь у метро. Мы на улицу все, на дорогу, на морозную ту благодать, то учащиеся, то матросы, слесаря, а то… твою мать. Там проспектами в траурном марше воронеют центурий шелка. Хороша была девушка Саша, хороша, но уж слишком легка. Вот и выпьем стакан на плаву, тот, гранёный, за русские косы, а потом, закурив папиросу, по-мужски помолчим на луну. Ночь меняет рассвет на полслова, мордой в студне наш дружеский стол. Поздний поезд идет в Комарово, в камышах застывает весло. Поздний лес облысел, роща правая шелестит на прощанье слова, и какой барабанной Полтавою обернулась любая Литва. Что ж, у мутности рюмки бездонной в том шашлычном дыму голубом появляется в облаке банном исчезающий образ Его. Он молчит, да ему не до нас, Днепр далек, он этим и чуден, поцелуй высыхает Иудин на поверхности гипсовых глаз. До поры никому не понять, что нам сделало это столетье: игры в бисер в полуночном свете на рассвете – другая игра.