Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы
вернуться

Грицман Андрей Юрьевич
Шрифт:

Даллас

Это было в городе одного убийства. Там дороги дышат густым мазутом. Парусина неба над чахлым лесом. Духота, как слизь, даже ранним утром. Безымянных прерий безмерна зона, и прогоркла почва, но нефтеносна. Из низин выдувает память, но виснут дыма обрывки на ржавых соснах. Далеко до Багдада, и звёзд не видно. Но ночами ясно, что после жизни так и будет. Угрюмо молчит Отчизна, и койоты рыщут по балкам гиблым. Только вдаль пролетят светляки на джипах, опалённые едким мескитным ветром. И зовёшь сам себя один до хрипа, но беззвучным криком на пару метров. Здесь оружье в чехлах готово к бою незабвенным правом свободных граждан на защиту дома и утоленье жажды и на небо, что нехотя служит кровом. Там я думал о дальнем, детском праве на потерю дома, на запах дыма, на дыханье ночью той, что слева, вдруг сказавшей моё, засыпая, имя.

Футбольное

Валентину Бубукину,

бывшему капитану московского «Локомотива»

Осиротели поля в тишине удушающей лета. Кончились игры, и гулко оглохли трибуны. Всё исчезает: хот-доги, доходы, и слава к Богу летит на боинга блещущих крыльях. Камеры гаснут, пустеют поля из асфальта. Кубок футбола наполнила страшная крепость. В ней Марадона растаял в клубах эфедрина. Как далеко его бросила ты, Аргентина! Помню, когда-то я, маленький (горло в ангине), жадно следил в Подмосковье за летом в Стокгольме. Ни о стокгольмской постели, ни о «Красной пустыне» я и не знал, да и не было их и в помине. Юный Пеле комком сухожилий и крови шведам грозил, никогда не прощая ошибки. Но и тогда по трофейному радио слепо мы распознали рисунок его кольцеваний. Франц Бекенбауэр, Круиф и Чарльтон точнейший, мудрый Копа, Поркуян и тигр с Куры, Метревели. Ткань бытия истончается на заветном диване. Кончилось время игры, и экран в электронной метели. Что же мы здесь разорались на дальней окраине мира, в странной стране феминисток, стряпчих, бейсбола, — им не понять угловой и стремительный дриблинг. Имя твоё для них звучит полосканьем, Бубукин! Братья-болгары, вашу я стойкость восславлю. Не устоял перед вами железный германец. Сербы-коммандос стреляли по небу, покуда британец и галл смирно следили за ходом ристалищ. В этой стране мы – как орден, масонское братство. Что им молитва Ромарио после смертельного танца. А уж до конной милиции у стадиона «Динамо» им – как до лампочки в склепе родного подъезда. Помнишь, врывались с мячом мы со снежного поля выпить воды из-под крана, пьянея от тестостерона. Мы, повторяю, посланцы незримой державы. Кончилось время игры, и под рёв стадиона Баджио гордый упал в траву Пасадены! Чемпионат мира по футболу 1994 года

Письмо от Нэнси

Моя жизнь протекает как обычно: заботы, поддержание очага, борьба со стихией. Жуки поели настурции, которые я бережно растила из семян. Пришло время сбора нападавших яблок. Они лежат вперемешку с замёрзшими мышиными тушками, добычей нашего кота. Сколько ни сгребай листву, земля становится жёлто-бурой к утру, будто никто тут никогда и не жил. Последнее время ветры вносят полный хаос, газон усыпан сломанными ветвями и похож на перекопанное кладбище деревьев. Холодная ранняя осень нагрянула, и теперь кажется, что мы проведём остаток жизни на дне истлевающего лиственного моря. Однако отъезд и побег от домашних забот никакого покоя не сулят: одевать детей, наскоро есть в придорожных кафетериях, переругиваться с мужем в машине по поводу семейного бюджета, сдерживать мочевой пузырь до последнего, съезжать с шоссе в незнакомые городки, спрашивать дорогу у местных жителей, заглядывать в их глаза, жалеть их за то, что у них такая жизнь, как и они, наверное, жалеют нас за нашу, лежать в ничьей постели в мотеле ночью с открытыми глазами, сквозь наглухо закрытые окна осязать запах стерильных поверхностей, мёртво-синего квадрата воды во дворе, слушать дыхание большой реки, несущей свои воды среди незримых тёмных холмов до самого конца, туда, где начинается бесконечность, где океан сливается с небом, тлеет восход и где не надо вставать утром и будить близких.

Ночь

Часа в четыре, когда уснули мысли о налогах, о подвигах, о доблестях, о сексе, возникнут в предрассветных городах и в отдалённых весях и поплывут невидимые волны. Они пройдут по сумрачным хайвеям и разобьются, как школьниками битые бутылки, только бесшумно. Бомжи зашевелятся и захрипят на рваных одеялах. Патруль очнётся в дремлющей машине, коснётся рации и кобуры. В «колониальном» доме, третьем с краю, постройки девятнадцатого года она во сне вздохнёт и улыбнётся, протянет руку: три часа, а через три часа, когда Pink Floyd взорвёт эфир на середине длинного аккорда — она проснётся и подарит день ещё двум-трём привычным подопечным, озябшим за ночь.

* * *

Отчаяние отходит слоями, кожурой печёного яблока. Вот тебе и семейная жизнь, оладьи, яблочный пирог, остывающий на скамье. Осень шелестит жестью. Пространство, разрезанное хайвеем, заваливается в Нью-Хемпшир. Дартмут – холодный кристалл — застыл посредине. Дитя неизвестное смотрит в свою жизнь из ниоткуда. А пока подайте алкашу на вечернее веселие. Верней, на заклание — подателю сего, того-сего, на трансатлантическом расстоянии. До первой метели, когда отчаяние завалит его всего.

* * *

Я её знаю давно, ещё до первого выбора, до шапочного разбора. Родное, родина, родинка. Вот мой дом, вот моя родина: стрелка, развилка. Чай остывает. Моросит. Спаси, Господи, раба твоего ото всего. Ей-богу, это не я — это судьба, переодетая контролёром в вагоне. Следующая станция — Скоротово.

Риголетто

Как там, опера? Нет, оперетта: ядовитый горбун в мешковине. Опереточный Риголетто перед залом скучающим стынет. Ему скучно влачиться без дочки, старику, к колокольне высокой и звонить о своей недотроге — о гордыне своей одинокой. Дочка чудная хочет на воздух, задыхаясь от пыльного света. Будь что будет, а что будет после: окончания нету в либретто. Он, горбун, жаждет герцога крови в полутьме, в подземелии тусклом. От реальной, сверкающей боли на полу театральные блёстки. Нету крови, лишь перхоть да копоть, бледный стон стариковской гордыни. Затерялись в подвале глубоком песни герцога, и рядом с ними: хлам родительский, копии писем — педантичная страсть каллиграфа. Под чернильной поверхностью спеси — водянистые призраки страха.

* * *

Это – азбука Морзе, разбросанная бисером по страницам. Каждая единица обозначает молекулу дыхания, а обозначив, исчезает, тает на языке, как мята, оставляя меты тут и там, незаметные никому, кроме членов тайного общества, никогда не вышедшeго на площадь. Площадь оцеплена статуями, торговые ряды пусты, памятник смотрит в другую сторону, трамвайные пути заросли бурьяном. Пахнет тлеющими листьями, и перекличка сторожевых стынет на лету в вязком воздухе и висит коническими штыками на гудящей сети беспроволочной связи чьего-то спутника, пропавшего без вести.