Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы
вернуться

Грицман Андрей Юрьевич
Шрифт:

* * *

Ночной полёт над Кандагаром долиной дальней Шаганэ. Казак запахивает бурку. Трофею рад он не вполне. А на боку усталый Пушкин судьбе глядит в вороний глаз. Вдали рокочущие танки на батальонный водопой прошли и сгинули. Вотще стоит осенняя погода. Всё к Рамадану. Вообще: есть виноград, арбузы, дыни. Могучий отрок гор таджик наставил гордый свой кадык. И только ястребу неймётся над ровным станом англичан. Там бессловесные индусы, поставив в козлы карабины, рассевшись, пьют пахучий чай. К рассвету всё не шевелится. Печальны чары мрачных гор. В выси висит стальная птица. Проснулся Лермонтов. Спешит по косогору на перемену вахты. Муэдзин заводит свой гортанный зов. Узбек, закуривая «Винстон», дороден, хитр и дальновиден, свой открывает магазин. Солдаты делят сахар. Воздуха раствор теплеет. Становятся яснее различимы: грязь базара, бараки пленных, изгородь, ров нечистот и пластиковый строй фугасов кока-колы в шалмане на углу, который сторожит весь високосный год в чалме столетний дед. Тут зябко поутру. Огромный глаз погас и киноварью вытек и застыл. A вахтенный моргнул и АКМ потрогал. Замёрзла граница неба, гор и темноты, где зреет, нарастая донным, дальним гудом, ночной полёт над Кандагаром.

* * *

Как белофинны в маскхалатах, немые вспышки белых звёзд. Прогноз погоды сводкой с фронта звучит. И обещанья гроз в глухой долине Дагестана с небес спадают серой манной на неподвижный Гельсингфорс. Точнее, Кенигсберг, но сверху за тыщу вёрст на разобрать. Заладят – киселя хлебать! Ржавеет утлая подлодка с торпедой звёздной симбиозна. Там некогда тонул десант на боковых путях прорыва. Все письма посланы, но вряд ли на дальнем берегу пролива их в срок получит адресат. До нас, при перемене ветра, летит погасшая зола и привкус дизельного дыма. У школы холм металлолома не остывает до утра. Глядишь, а за окном зима, глядишь, и жизнь пошла по свету, родных разбросанных ища. В глуши молочный путь затерян, у каждого своя война. А у доживших до рассвета уже разведены мосты. Они давно живут без сна, как раньше, спать ложась без света. Двадцатый век за всё живое… Судьба из века в век проходит стопами, лёгкими, как сон, разведкой на бесшумных лыжах, ища с огнём надёжный дом. Где люстра в кухне неподвижна и только рюмки дрогнут нежно от донных взрывов дальних войн.

* * *

Я вернулся взглянуть, как живётся снаружи, просто вздохнуть, повторить своё имя. Я увидел: бульвар наполняется паводком света, и деревья стоят все в пуховых платках хлорофилла. Я проснулся легко, помня только о сыне. Отойди на минуту, подумай, а может быть, этот остаток, быстрый спазм полусна, oн и служит моим оправданьем. Пресловутое чудо мгновенья остановлено гипсовым взглядом. Это странное чувство, которое, с первого взгляда, нарушает людьми предназначенный сердцу порядок. Я прошу – загляни через слой неразборчивой плёнки, сквозь коросту годов. Ты увидишь, что нету ошибки. Это слой наносной, скорлупа, оболочка, но, как у ребёнка, там мерцает изменчивым светом тепло сердцевины. И как в детстве – предчувствия горькие всхлипы. Мы идём по пустеющим улицам, гадая, насколько чья-то доля вины тяжелее в последнем итоге. Не волнуйся, мой милый, сказала усталая Ольга, это просто душа ещё постарела немного, всё равно под конец будет всем одинаково больно. И недолго нам ждать. В парке гулко. Дорогие места отзвенели стеклянной листвою. Каменистый ручей к декабрю замёрз ненадолго. Вот Thanksgiving, [3] и пригороды Вашингтона по утрам застывают на дне голубого раствора. Это северный Юг, где мы когда-то любили синь газонов и реку в дремучих лианах. Храм мормонов эмблемой Мосфильма на звёздном экране. Всё останется, но постольку поскольку остаётся хоть кто-то из тех, для которых не странно расставлять бесполезные вещи на время по полкам ничейным, на ничейной земле постоянного перемещенья. Средь разбитых зеркал мне знакомо лицо анонима, вновь воскресшего, не просящего о прощенье, после четверти века любви, проходящего мимо. Потому что, раз нету любви – нет и прощенья. Есть, однако, прощанье. Не то с языком созреванья, не то с воздухом в мёртво-резервном пространстве. Когда всё ускользает, остаются хрусталики зренья, среди мёртвых окопов – озёрный хрусталь Зарасая, скифский дар – халцедонный прибой Коктебеля. Не грусти. Всё равно мы живём на краю Средиземного моря: дымный запах акаций, ржавый танкер и тающий берег. Всё пройдёт и остынет. Но есть предрассветное горе. Когда души расходятся, больше друг другу не веря. Это значит – не верить себе, забыв о потере, готовить себя к другому рожденью. Наклонясь над постелью, память вспомнит по воскресеньям о глубинном тепле, постоит надо мной, и простынет след ее, затихая шагами за дверью.

3

Thanksgiving – День благодарения (англ.).

Памяти Джорджа Гаррисона

То с одним, то с другим — расстаёмся с Битлами. Да и сами, глядишь, из окошек глотаем бездну общих небес и гитарного гуда, узнавая с утра, что случилось под утро. То ли Джон, то ли Джордж, то ли ты, то ли я. Так в табачном дыму тает ткань бытия. Быт ползёт. Расстаёмся с детьми навсегда. До-ре-ми. До-ре-ля. Да и я. Гимн пропавшей страны. Расстаемся и мы. Он звучит, как аккорд опустевшему залу. Нажимаешь «Remote» — оживает гитара. Вот экран-натюрморт. Ставший общим ландшафт, фог над гаванью рано. Ливерпуль ли, Нью-Йорк, где в траве свечи на земляничной поляне всё дрожат до утра. Покурить и допеть, может, станет не пусто. И становится грусть продолжением юности. Так становится смерть атрибутом искусства.

* * *

Две души в потёмках жили. То не жили – не то жили. Отдыхали впопыхах. Чудный стих в словесном иле засыхал в черновиках. Вот одна из них как будто, протрезвев наверняка, захрипев, встречает утро. Забывается на сутки и мытарит до звонка. А её подруга нежная всё блуждает в полутьме. Днём ли, ночью ненадёжной ли, горло прикрывая бережно, убегает налегке в поисках жены-сестрицы, от отчаянья живой. Сколько нам ещё останется судьбами играть с тобой? Я такая же, подруга, задержалась на года. По карманам погадаю: то судьба, то не судьба. Мелочи найти на два остывающих жетона, чтоб хватило нам вдвоём. У последнего вагона переводчика Арона мы с надеждой подождём. Может быть, он сам приедет или спутницу пришлёт. В зоопарк проедут дети. Или это только снится? Не приедет – повезёт. Подождёт ещё немного у тоннеля на ветру проститутка-недотрога, где подземная дорога ляжет скатертью к утру.

Экскурсия

Вместо тригонометрии – Театр Советской Армии. Пергамент кожи красноармейца, содранный колчаковской контрразведкой. Неразвеянный пепел Лазо под стеклом. Беззвучно звенящий ледяной лафет во дворе. Сырые тёмные недра шалаша в Разливе. Парное пиво в розлив у кольца трамвая. Неподвижные облака в тяжком полёте над пятиконечным горным массивом театра. «Вас вызывает Таймыр». Ледяной трамвай, трёхгрошовая драма. Ещё теплом мерцающие души, плывущие мимо сказочного серебрянного парка Института туберкулёза РСФСР, с бездонной каверной арки, к их последнему исходу — к высадке у кольца конечной. Бесконечная остановка.

* * *

Цепь сигнальных огней над долиной Эйн-Керем дальнобойным полётом к незримым деревням, в бесконечную жизнь многослойных олив, в заминированный халцедонный залив. Крепок мрамор холодный – расколотый воздух, там застыл истребитель, летящий на отдых. Над скалой, где шумит подземельная кровь, где не гаснут огни поминальных костров. Мимо древнего рва и арабских окопов, где кусты проползают по колкому склону в невообразимую евразийскую даль, в ледяную молочную пыль и печаль. Так, во сне возвращаясь к далёким пенатам, к шлакоблочным прямоугольным пеналам, вдруг услышишь: взлетело гортанное слово. Словно выстрел в долине, откликнулось снова, и разбилось беззвучно о скалы в Эйн-Керем, растекаясь листвой по масличным деревьям.

* * *

Летя над океаном снега, подумал я: и слава Богу, что невозвратная дорога видна в овальном том окне. Глаголом жечь остались братья в глухом похмелье бытия. Там в рамке в чёрно-белом платье стоит наедине семья. Там пограничной цепью годы с клочками виснущих забот. Сто проводов и сто обедов, и пущена наоборот та плёнка на обрыве века. И замирает до утра: ночь, улица, фонарь, аптека и весь в черёмухе Арбат.