– Какой старик? – Пухов был уверен, что это тот самый отец, вытащивший второго отца сына Пухова с территории скорби. У майора мелькнула безумная мысль: может, он и его вытащит из ледяного, уснащенного острыми иглами мешка? Окончательно проснувшись, Пухов подумал, что в последнее время ему снятся дурные сны.

– Сказал, что хочет говорить с командиром. Без оружия.

Пухов посмотрел на часы. Половина второго. На небе сияли звезды, но вокруг было так много зла, что небо казалось той самой территорией скорби.

Документы у старика были в полном порядке. Даже слишком в порядке. Одно удостоверение свидетельствовало, что старик является заместителем главы администрации района, признавшего российский протекторат. Оно было подписано марионеточным, сидящим на русских штыках, правителем Гулистана, штаб-квартира которого находилась непосредственно в аэропорту – в пятидесяти метрах от готового взлететь самолета. Пластиковая же карточка с фотографией старика утверждала, что этот пожилой и вряд ли шибко грамотный гулиец состоит ответственным наблюдателем миссии ОБСЕ в Гулистане и, стало быть, всякое насилие по отношению к нему есть не что иное, как преступление против человечности, что, как известно, приравнивается к самым тяжким военным преступлениям. Надпись на русском и французском языках напоминала, что виновные в преступлениях против человечности (читай, против старика) неизбежно предстанут перед международным трибуналом в Гааге.

Обветренное в морщинах лицо, натруженные руки выдавали в старике чабана. Но каким-то образом – раз ему дали такой документ – он был вовлечен в политику. Скорее всего, вынужденно.

Старшее поколение гулийцев, в отличие, скажем, от армянских или грузинских патриархов, практически не участвовало в преступном бизнесе. Пухов относился к гулийским старикам, пережившим гонения и ссылки, с симпатией. Не вызывал у него неприязни и этот старик, хотя взгляд его был абсолютно непроницаем и, казалось, безучастен ко всему на свете. Пухов знал в чем тут дело. Старик переживал глубочайшее разочарование как в русском народе, от которого последние сорок лет в Гулистан шли законы, врачи, пенсии, учителя, сельскохозяйственная техника, вакцина для прививок людей и скота, а ныне – самолеты с бомбами, танки, гаубицы и убивающие гулийцев солдаты, так и в собственном, как бульдозером, сдвинутом войной в ярость и бешенство, народе. Старик не мог не знать, какие деньги имеет на этой войне гулийская верхушка, включая рядовых командиров. Но вряд ли он мог это выразить словами.

– Слушаю вас, – сказал Пухов, делая знак, чтобы их оставили одних.

– Отпусти мальчишку, командир, – попросил старик. – Зачем вы его мучаете?

– Как только он скажет, где Нурмухамед. Скажи ты. И забирай мальчишку. Он мне не нужен.

– Он не знает, – без малейшей надежды на то, что Пухов поверит, произнес старик.

Все это, впрочем, была прелюдия.

И они оба это знали.

Вздохнув, старик извлек откуда-то из-за плотного шерстяного пояса внушительную пачку стодолларовых купюр. Доллары были совершенно новые, еще пахли типографской краской и странно смотрелись в кривых как сучья, растрескавшихся, с въевшейся землей руках старика. Отделив на глаз примерно две трети пачки, старик протянул деньги Пухову. Тот не взял, и старик положил их на низкий столик перед камином. Пухов поначалу подумал, что это так называемые иранские доллары. В Иране еще со времен Второй мировой войны старый, но добротный пресс шлепал вполне качественные доллары и фунты безнадежно устаревших серий. Долгое время станок простаивал, но с началом российско-гулийской войны вновь заскрипел. В условиях боевых действий негде было проверять подлинность банкнот, расчеты же между воюющими сторонами проводились главным образом в долларах. «Иранские доллары» неплохо ходили и в российской глубинке, но в Европе с ними делать было нечего – в них (в дополнение к устаревшим сериям) содержались фиолетовые волокна, которые Федеральное казначейство США перестало использовать для защиты своей национальной валюты аж в пятьдесят первом году.

Но это были не «иранские доллары». По характерно загнутым правым нижним углам банкнот Пухов определил, что доллары пересчитывали в турецком банке. Это были самые настоящие доллары.

Пухов по-прежнему не прикасался к ним, и старик пододвинул пальцем пачку к нему поближе. Глядя на его руку, майор вспомнил, как однажды выиграл немалую сумму в казино в Александрии. Примерно такую же пачку долларов в обмен на фишки пододвинул ему в окошке кассы кассир. Касса была устроена таким образом, что лицо кассира увидеть было невозможно. Пухов запомнил только его, пододвигающую доллары, руку – холеную, белую с посеребренными ногтями и огромным бриллиантом на пальце.

– Ты плохой купец, старик, – сказал майор. – Никогда не следует показывать покупателю сумму большую, чем ты хочешь заплатить за товар.

Старик без сожаления присоединил отложенное к лежащему на столе.

– Это все, – сказал он. – Больше у меня нет.

– Сколько здесь?

– Тридцать пять тысяч. Отдай мне мальчишку и разреши взять тела.

Пухов молча смотрел на лежащие на столе перед пылающим камином доллары, и ему было не отделаться от не шибко умной мысли, что Восток и Запад потому так отличаются друг от друга, что деньги на Востоке – это совсем не то, что деньги на Западе, и наоборот. И еще майор подумал, что, можно сказать, уже прожил жизнь (редкий спецназовец доживает до тридцати девяти), но так насчет себя и не решил: восточный он или западный человек?

– Как ты думаешь, отец, – спросил он у старика по-гулийски, – что я сделаю с тобой и с твоими деньгами?

Старик вздрогнул, как будто его ударили по лицу.

– Это ты, – тихо произнес старик. – Значит, ты опять в Гулистане. Как только вошел, я подумал… Твои приметы… – замолчал.

– Если бы ты заранее знал, что я здесь, – спросил Пухов, – что бы ты сделал?

– Ты бы отсюда не ушел, майор, – просто ответил старик. И, помолчав, добавил: – Ты говоришь по-нашему как гулиец, выросший в Казахстане.

– Будь моя воля, отец, – сказал Пухов, – я бы вывел из Гулистана войска. Хотя мне сильно не по душе, как вы обошлись со здешними русскими. Вы превратили их в рабов…

– Они сами превратили себя в рабов, – перебил старик. – Мы двадцать лет жили в ссылке – в Казахстане, в Сибири, на Колыме, но мы не стали рабами.

– Я вынужден здесь находиться, – продолжил майор Пухов, – вынужден вас убивать, потому что здесь решается судьба моей страны, моего народа. – Он прекрасно знал, что всякие подобные объяснения гулийцы почитают за слабость и, в принципе, был готов с этим согласиться. Пухов сам не понимал, зачем говорит это старику. «Много говорит тот, кто не прав», – вспомнил он гулийскую пословицу.