Августа знала из книг, что страдающих людей следует жалеть. Но она не знала, следует ли жалеть людей за отсутствие воли к жизни? Ее сосед по лестничной клетке вдруг развелся с женой, сдал двух сыновей в приют, продал квартиру то ли чеченцам, то ли таджикам, ураганно пропил деньги и теперь бродил по окрестностям неузнаваемый – в неопрятной кривой бороде, с перманентно свежеразбитым (или в незаживающих язвах) лицом, в чудовищном (независимо от времени года и погоды) пальто, обнаруживающем по всему своему пространству бурунчики ватина, и всегда – с двумя большими, непобедимо воняющими помойкой, полиэтиленовыми пакетами.

По мнению Августы, куда большей жалости заслуживал околевающий в подворотне бездомный пес с запекшимся от крови гуталиновым боком и острым красным кораллом вместо левого глаза. Пес, по крайней мере, в отличие от соседа, осознанно не выбирал себе такой судьбы, а, можно сказать, бессловесно страдал от изначального несовершенства мира.

Не жалела Августа и мать, которая в одночасье бросила ее и отца, ушла в никуда – в омут, на дно, где на исходе XX века обосновалось немало граждан России, сдавая квартиры, заполняя за деньги подписные листы за кандидатов в президенты, продавая анкеты у американского посольства, торгуя на улицах швабрами и странными приборами под названием «крошкособиратели», безнадежно судясь с давно исчезнувшими с лица земли финансовыми компаниями, которым они отдали деньги в рост.

Мать изредка (как правило, на гребне краткого, как обморок, благополучия) выныривала из омута, всплывала со дна, то «челноком», то распространительницей «гербалайфа», то уборщицей в «фирме», то владелицей устрашающего вида варана, которого якобы у нее вот-вот должны были с руками оторвать какие-то очень богатые люди.

После смерти отца мать пришла к Августе в больницу, завела речь о том, что не худо бы им обменяться квартирами. Августа, по ее плану, должна была перебраться в однокомнатную, доставшуюся матери после развода с отцом, «хрущобу», где та жила в мерзости запустения с издыхающим вараном и очередным алкашом. Мать, варан и этот (или другой) алкаш должны были въехать во вполне приличную двухкомнатную квартиру Августы.

– Ты, в сущности, еще маленькая девочка, Мельхиорчик, – сказала мать, – зачем тебе такая большая квартира? Где ты возьмешь деньги, чтобы за нее платить?

– Даже маленькой девочке понятно, – возразила Августа, – что жить в большой квартире лучше, чем в маленькой.

Мать заговорила про какую-то опеку, про то, что любит своего Мельхиорчика больше жизни, что есть и другой вариант – Мельхиорчик может переехать к ней (алкашу и варану) в однокомнатную, а двухкомнатную они будут сдавать, она уже нашла подходящих квартиросъемщиков – денег будет выше крыши, но встретившись с дочерью взглядами, осеклась, погрустнела.

– Я знаю, – вздохнула мать, – ты всегда держала меня за мусор.

– Когда ты кормила меня грудью – нет, – возразила Августа, – я тебя любила.

– Я не кормила тебя грудью, – ответила мать, – хотя у меня было много молока. Но едва я подносила тебя к груди – оно высыхало, грудь как иглой пронзало.

– Как же вы тогда меня вырастили? – рассеянно поинтересовалась Августа, поглаживая забинтованные руки. К тому времени она окончательно и бесповоротно утвердилась в мысли, что родители, в общем-то, сделали это зря.

– Я пошла на молочную кухню, – вспомнила мать. – У дверей меня перехватила усатая старуха в берете. Я еще, помню, удивилась, какая она загорелая, как с юга приехала. Она сказала, что ее дочь тоже родила девочку, что молока у нее невпроворот, ищет с кем бы поделиться. Она носила для тебя молоко почти даром целый год…

– Вот видишь, – усмехнулась Августа, – свет не без добрых людей. Притом чужих. А ты хочешь «обуть» меня, родную дочь, с квартирой.

– Да это я так… по инерции, – махнула рукой мать. – Не только мне, Мельхиорчик, никому в этой жизни тебя не «обуть». Я хотела принести тебе апельсинчиков, но… – замялась.

– Чего же не принесла? – полюбопытствовала Августа. – Решила купить водочки?

– А хотя бы и так, – уже от двери нагло улыбнулась мать, – лучше уж я водочки выпью, а о тебе, доченька, один хрен, кто-нибудь да позаботится, – кивнула на блюдо с яблоками и апельсинами на столике перед кроватью. – Ты не пропадешь.

Августа с трудом вспомнила, что фрукты принесла худая восточного вида санитарка с как будто выточенным из кости лицом. «Ешь, доченька, – сказала она, – это раненому бандиту из третьей палаты принесли, а он уж три дня как помер».

Августа иногда вспоминала отца, но годы шли, и его образ таял, растворялся во времени. Хотя Августа до сих пор помнила, как маленькой девочкой бежала ему навстречу по скверику, где гуляла с матерью, а он ловил ее на бегу, прижимал к себе, подбрасывал вверх. Августа обхватывала отца за шею, и ее маленькое сердце трепетало от счастья.

Отец Августы был не очень известным, но все же издающимся писателем, сочинявшим романы на исторические темы. Августе было тринадцать лет, когда родители расстались. Она знала, что мать изменяет отцу. Похоже, что и отец знал. Однако продолжал любить попивающую, пропадающую неизвестно (известно) где мать, добирающуюся до дома к часу ночи, лепечущую что-то заплетающимся языком про день рождения подруги. До сих пор у Августы стояла перед глазами сгорбившаяся у занавешенного окна фигура отца. Отец подолгу стоял, не включая света, у окна, высматривая идущую по скверу мать! Иногда он как бы оживал, расправлял плечи – это означало, что по двору шла женщина, похожая на мать, – но потом опять сутулился, убеждаясь в ошибке.