Шрифт:
Странно еще, что в их выступлениях ощущалась не столько злость, сколько обыденная деловитость.
И тут вышла на трибуну Тамара.
Она была черная — в черном платье, с черным лицом.
Раньше она никогда не читала своих речей, а здесь быстро, резко прочитала две тетрадные странички и пошла на место.
Завроно объявил:
— Слово предоставляется товарищу Охотникову. Подыматься на трибуну мне не хотелось. Я встал, обернулся лицом к людям и сказал:
— Я не могу согласиться с тем, что тут говорили.
В зале поднялся шум.
Я сел.
Завроно громко сказал:
— Позор. Встаньте!
Я встал снова лицом к людям.
— Выйдите на трибуну, — велел завроно.
Я пошел к трибуне.
— Слово предоставляется Охотникову, — во второй раз объявил завроно.
Проходя мимо стола президиума, я слышал, как он шепнул кому-то: «Мальчишка! Щенок!..»
— Мне непонятно, чего от меня хотят, — сказал я в зал, проклиная свое косноязычие. — У меня есть своя точка зрения…
— Сперва надо заработать право на свою точку зрения, — прервал меня завроно.
Я спросил у него:
— Почему вы кричите на меня из президиума? По-моему, это неприлично.
Стало очень тихо.
Скрипнул стул.
Завроно встал. Ему, должно быть, казалось, что он очень грозен.
— Кто вы такой, чтоб делать мне указания?
— Учитель.
— Будете вы говорить о своих ошибках?
— Я хотел объяснить, почему не согласен… — начал я.
— Поступило предложение, — сказал завроно, — закончить прения по этому вопросу.
И я ушел из зала.
Тамара приехала домой позднее меня: когда я уже лежал в постели, слышно было, как хлопнула входная дверь.
Между нашими комнатами, у самого потолка, возле печки, есть крохотная щелка, там обвалилась штукатурка; сквозь эту щелку видно, горит ли у кого-нибудь из нас свет.
Свет в соседней комнате не зажигался. У меня — тоже.
— Не ври, ты не спишь, — сказала Тамара через стенку. — Оденься. Сейчас я к тебе зайду.
Мне не пришлось одеваться, я лежал на кровати в костюме.
Вошла Тамара.
— Пожалуйста, не воображай, — с ходу сказала она, — что ты меня переубедил. И не думай, что я тебя жалею.
Я протянул ей леденец, — за весь день у меня ничего не было во рту, кроме этих проклятых леденцов.
— Не хочу я твоих конфет, — сказала Тамара. — Тебя будут обсуждать в облоно. Мне предложили выступить. Я отказалась.
— Зря, — сказал я. — Ведь ты можешь прочитать то, что сегодня уже читала.
— Читала, — сказала Тамара. — А больше не хочу.
— Твое дело.
— Может, ты все-таки спросишь, почему я отказалась?
— Могу спросить.
— Спроси.
— Неохота, — сказал я. — Я и так понимаю, почему ты отказалась.
Она подозрительно взглянула на меня.
— Может, ты воображаешь…
— Ничего я не воображаю. Просто тебе стало противно. Вот и все. Это не так мало, когда человеку становится противно. Раньше это не имело значения, а сейчас имеет. Давай пить чай, Томка. Ты не бойся, я не пропаду.
И мы сели пить чай, и я сказал ей, что никакая сила не уберет меня из этой школы, потому что есть на свете правда, которой я добьюсь, чего бы это мне ни стоило.
ПОДАРОК
У Сергея Петровича умерла жена. После ее смерти остались у старика два больших страусовых пера, тонкие, длинные, до локтей, перчатки, три пары старинных бальных остроносых туфель и несколько платьев такого удивительного покроя, что соседка по квартире — постовой милиционер Маня, — выпросив как-то у Сергея Петровича примерить их, вернула платья, вся залившись здоровым деревенским румянцем.
Много лет назад жена работала в Театре музыкальной комедии. В те далекие времена актрисы докупали к казенному театральному гардеробу украшения, фальшивые драгоценности, нарядную одежду — все, что им было особенно к лицу. Принеся от портнихи новое платье, жена надевала его сперва дома, чтобы показать Сергею Петровичу и самой досыта насмотреться в зеркало. Он помогал ей застегивать на спине бесчисленные крохотные кнопки и крючки, а затем отходил в сторону и любовался издали. Жена совершала перед зеркалом поклоны, изысканные повороты, подбирала рукой шлейф, загадочно улыбалась, гневно хмурилась, обмахиваясь разноцветными пушистыми веерами, делала оскорбленное лицо, гордо откидывала назад голову — и все это быстро, одно за другим.