Деятельное участие Нансена в двадцатые годы в деле помощи беженцам и военнопленным, голодающему населению в России и бесприютным армянам и грекам известно всему миру. Мировой общественности он представляется человеком, который почти в одиночку, вопреки сопротивлению Лиги наций и многих поли­тиков, спас миллионы людей от голодной смерти и вернул им родину. В известной мере это справедливо, потому что он действи­тельно часто сталкивался с противодействием и недовольством со стороны Лиги наций и правительств отдельных великих держав. И все же такое представление ошибочно, потому что сам Нансен считал, что претворяет в жизнь ту идею, ради которой и была создана Лига наций. Он считал, что работа на благо человечества должна служить практическим доказательством дееспособности и доброй воли Лиги наций и что работа эта создает предпосылки мирного сосуществования народов. Он хотел показать, что между­народная организация может взять на себя осуществление таких задач, которые не в состоянии осилить отдельное правительство. Этим он думал поднять престиж Лиги наций. Личным примером он хотел доказать, что возможно сломать рамки того, что старые государственные мужи называли «реальной политикой», и что вы­полняемая им (Нансеном) миссия должна символизировать вза­имное примирение народов. Его деятельность была направлена на благо человечества, и его гуманизм всегда носил политический характер.

Я не знаю, как моему отцу удавалось договариваться с про­фессиональными политиками и дипломатами в Женеве. Всю свою жизнь он поглядывал на них косо и далеко не всегда снисходительно. Дома он никогда на этот счет не распространялся, зато в публичных речах часто высказывался в их адрес. «В,конечном итоге политики борются за власть»,— говаривал он. А о дипло­матах: «Намерения-то у них, наверное, хорошие, но сами они все-таки бесплодное племя».

Конечно, у него была своя линия поведения на заседаниях или собраниях и комитетах. Иначе и быть не могло. Но мне кажется, что он делал это сознательно, считая своим долгом сломать привычную форму секретных переговоров и открыто, во весь голос, говорить о любых, даже самых деликатных делах и отстаивать свою точку зрения независимо от того, с кем приходится ее разде­лять. Для него главное было в том, чтобы точка зрения соответ­ствовала идее, лежащей в основе такого союза.

Представитель Англии в Лиге наций виконт Роберт Сесил обычно разделял воззрения Нансена в крупных решающих вопро­сах. Им не раз приходилось совместно решать важные вопросы, и они стали близкими друзьями. Сэр Роберт Сесил неоднократно высказывался по поводу того, как бесстрашно вел себя Нансен в Женеве. Когда дело шло о мире и об этической стороне деятель­ности Лиги наций, Нансен никогда не справлялся заранее, как смотрят на этот вопрос великие державы.

«Если мы будем настаивать на своем в данном случае, то рискуем настроить против себя и Францию, и Англию»,— сказал однажды лорд Сесил. «Разумеется,— ответил Нансен.— Ну и что же?»

В это время отец часто писал, как он скучает по дому. Полу­чала я письма и от тети Малли, и от Одда, и от Торупа, и от Анны Шёт, и от многих других и поэтому знала обо всем, что делается дома. Особенно меня мучила совесть из-за Одда. Он, верно, нуждается во мне, думалось мне. Отец постоянно был в отъезде и потому решил поместить Одда в какую-нибудь семью, где он бу­дет вести более упорядоченный образ жизни, чем в Пульхёгде. Почти все гимназические годы Одд провел в семье доктора фило­софии Кр. Л. Ланге в Виндерене. Ланге был генеральным секрета­рем межпарламентского союза, совет которого заседал в Женеве, и имел большие заслуги в сфере международной работы. Как и мой отец, он получил Нобелевскую премию. Его сын Хальвард, который после второй мировой войны стал министром иностран­ных дел, тогда учился вместе с Оддом, и они очень подружились. Фру Ланге заботилась о моем брате и не делала никакой разницы между ним и своими собственными детьми. Но, как ни хороши были «приемные родители», а все-таки у Одда было такое чув­ство, что его словно выставили из дому. Ведь у него был родной дом, был отец, которого он так чтил и по которому так тосковал.

Трудно приходилось в те годы и другому моему брату, Коре. Задолго до отъезда отца в Вашингтон Коре тоже «отправили в изгнание», и ему совсем несладко жилось вдали от семьи. Это тяжело отражалось на нем, он чувствовал себя бездомным и оди­ноким. Отец и сам страдал от всего этого. Он был предан нам всем сердцем и старался устроить нас возможно лучше. Но постоянные разъезды мешали ему по-настоящему сблизиться со своими сы­новьями, которых он видел только от случая к случаю. Он очень горевал, что не мог поступать, как учил Бьёрнсон: «Все силы свои направь на решение ближайших задач!»

Имми с самого рождения была для всей семьи «ясным сол­нышком». Жизнь ее баловала, да и сама она была приветливой, открытой и не мучила себя никакими проблемами. Отцу она до­ставляла только радость и никаких огорчений. Осенью 1919 года она приехала в Америку изучать агрономию в Итаке. «Ведь надо было найти предлог, чтобы повидать белый свет, вот я и приду­мала эту поездку»,— бодро и весело заявила она, сходя по трапу с «Бергенсфьорда».

В том же году перед рождеством отец женился на Сигрун Мюнте, урожденной Сандберг. Мы с Имми давно предвидели эту свадьбу, но сообщили нам об этом событии только задним числом. Имми получила телеграмму от Сигрун и переслала ее мне со своей припиской: «Что ты на это скажешь?».

Что я скажу на это? Не так-то легко было ответить. Как-то немного странно это было, но, как сказано, мы с Имми были к этому подготовлены.

Труднее всего приходилось Одду. Он как раз лежал в больнице, ему оперировали больное колено, и у него были сильные боли, когда отец навестил его накануне свадьбы. Одду показалось, что отец уж больно неразговорчив. Смущаясь и нервничая, сидел он у постели сына и не находил слов. Наконец решился и замогиль­ным голосом произнес: «Завтра я женюсь, мой мальчик!» Потом встал, распрощался и ушел, не дожидаясь ответа.

Одду было всего 18 лет, и вряд ли он мог тогда понять, что неловкость отца объяснялась смущением, которое охватывало его, когда речь шла о его собственных делах. Если бы отец подозревал, как потрясут сына эти простые слова, то он постарался бы побо­роть свою застенчивость. Но он просто не догадался этого сделать.

Мало найдется на свете людей, которые проявили в своей жизни столько морального и физического мужества, как наш отец. Мало найдется людей, которые бы так смело и откровенно выска­зывали свое мнение. Но если дело касалось его личных, интимных переживаний, этот мужественный человек стеснялся и робел даже перед родными детьми.