Он читает святых Отцов. И вот уже любимые им западные философы померкли, хотя совсем расстаться с ними ему было не по силам. Он, можно сказать, вырос с ними. Никто в то время в России, кроме Чаадаева, не знал их так глубоко, как Киреевский. Он видит много полезных частностей, но все более убеждается в ложности оснований западноевропейской философии. Днем и ночью он делает отрывочные наброски на листках. «Еще существующее недоразумение о противоречии философии и религии, разума и веры основывается на недостатке образованности и на ложном состоянии современной философии», – пишет он. Появляются резкие, неопровержимые мысли: «Философия, противоречащая вере, потому только могла развиться и овладеть умами на Западе, что самая вера его еще прежде отшатнулась от правильного учения Церкви»… «Человеческий разум, получив одинакие права с Божественным Откровением, сначала служит основанием религии, а потом заменяет ее собою»… «Римская церковь оторвалась от Церкви Вселенской вследствие вывода разума формально-логического, искавшего наружной связи понятий и из нее выводившего свои заключения о сущности. Такой только наружный разум и мог отторгнуть Рим от Церкви, поставив свой силлогизм выше живого сознания всего христианства»… «Философия не есть одна из наук и не есть вера. Она общий итог и общее основание всех наук и проводник мысли между ними и верою»… «Жалкая работа – сочинять себе веру!»… «Высшее начало знания хранится внутри Православной Церкви»… «Истина одна, как один ум человека, созданный стремиться к Единому Богу».

Киреевский пересматривает всю историю философии. Он еще не знает, что у него получится – книга, ряд статей… Но ему кажется, что он может дать основания для православной философии, отменяющей все протестантско-католическое любомудрие, опирающейся на творения святых Отцов Церкви от древности до современности. Он чувствует, что тут недостаточно одной умственной работы, обдумывания, изучения, что здесь нужен монашеский, аскетический труд над своим «внутренним человеком», молитва ко Господу и всем святым о вразумлении. «Ибо православно верующий знает, – замечает он, – что для цельной истины нужна цельность разума; и искание этой цельности составляет постоянную задачу его мышления».

«В Церкви Православной, – пишет Киреевский, – отношение между разумом и верою совершенно отлично от церкви римской и от протестанских исповеданий. Это отличие заключается, между прочим, в том, что в Православной Церкви Божественное Откровение и человеческое мышление не смешиваются; пределы между Божественным и человеческим не переступаются ни наукою, ни учением Церкви. Как бы ни стремилось верующее мышление согласить разум с верою, но оно никогда не примет никакого догмата Откровения за простой вывод разума, никогда не присвоит выводу разума авторитет откровенного догмата. Границы стоят твердо и нерушимо. Никакой патриарх, никакое собрание епископов, никакое глубокомысленное соображение ученого, никакая власть, никакой порыв так называемого общественного мнения какого бы то ни было времени не могут прибавить нового догмата, ни изменить прежний, ни приписать его толкованию власть Божественного Откровения и выдать, таким образом, изъяснение человеческого разума за святое учение Церкви или вмешать авторитет вечных и незыблемых истин Откровения в область наук, подлежащих развитию, изменяемости, ошибкам и личной совести каждого».

Зиму 1848 / 49 года Киреевские проводят в Москве – ради оптинских изданий. Иван Васильевич трудится больше над рукописями, читая их, сверяя, делая переводы, составляя указатели, ища наиболее точного выражения для какой-нибудь мысли… Наталья Петровна хлопотала о закупке бумаги, вела денежные расчеты, ездила в типографии – Университетскую или В. Готье, читала гранки, писала деловые письма, одна или с мужем по делам печатания книг бывала у митрополита Московского Филарета, бережно опекавшего оптинское издательское дело. Преосвященный весьма уважал Наталью Петровну за ее благочестивую и деятельную жизнь. Духовный отец митрополита наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Антоний (Медведев) был духовным братом Натальи Петровны – они оба в свое время были духовными чадами преподобного Серафима, Саровского чудотворца. Митрополит, будучи всегда занят, принимал Наталью Петровну в любое время и всегда был к ней внимателен и ласков. Он очень одобрял ее связь с Оптиной Пустынью. Через нее старец Макарий посылал митрополиту рукописи, предназначенные для издания. Тот не просто их читал, но сверял, иногда правил перевод.

И все лето 1849 года Киреевским пришлось провести в Москве ради оптинских дел. В Долбино они попали лишь в сентябре, не миновав, конечно, на пути Оптиной. В декабре, с 15 по 19 число, у них там гостил старец Макарий, но не в самом имении, а в лесной келлии, небольшой избушке, нарочно построенной для отдыха монахов. Старец приглашает сюда супругов Киреевских, в этот домик, для духовной беседы, для разговора о делах, просто на чашку чаю… В этот раз старец Макарий показался Наталье Петровне более – против обычного – уставшим. Она предложила ему отдых здесь, в этой избушке, не на несколько дней, а на несколько недель. Старец и сам чувствовал такую необходимость. Но возникло препятствие. Игумен Моисей сначала согласился отпустить его на это время, но вскоре переменил свое решение.

«Скорбь души, произведенная немилостивым отказом вашим, – писала Наталья Петровна игумену Моисею 5 февраля 1850 года, – столь же жестока, сколь и не ожиданна мною. Не стану выражать вам моей глубокой печали, обращаюсь со смирением и любовью к вашему отеческому сердцу, к вашей справедливой совести и со слезами у ног ваших умоляю и ожидаю, если не сегодня, то не в продолжительном времени, милостивого исполнения данного мне слова и обещания, в бытность мою в святой обители вашей, отпустить почтеннейшего старца, нашего родного батюшку – благодетеля души – отца Макария к нам, на несколько недель».

Игумен Моисей отвечал 7 февраля: «Позвольте вам сказать в отношении духовного назидания вашего: я никогда и никаким образом не отклонял от вас старца иеромонаха Макария – мною любимого и уважаемого… Невозбранно допущены беспрерывные сношения с ним о пользе душевной. Но и слова, как обета, как вы изволите писать, увольнять его на несколько недель не имел права давать. Мы давали обеты пред Алтарем Царя Небесного пребывать в монастыре неисходно, силе коих с Божиею помощью и держаться мы должны. Старец же отец Макарий Божиим изволением поставлен главою Скита Св. Иоанна Предтечи Господня. Если вы предполагаете, что уклонение старца из Скита на несколько недель доставит ему отдохновение или спокойствие, – напротив: следствием оного может произойти расстройство в братиях для неизбежной от того душевной скорби старца, а притом послужит еще к поносительным заключениям и пустой молве на старца от посторонних людей».

Вместе с тем, понимая, как велика скорбь Киреевских, игумен Моисей 13 февраля направил к ним старца Макария для краткого пребывания. «Старец отец Макарий, – писал он Наталье Петровне в этот день, – отправился для желаемой вами духовной беседы в душевную вашу отраду, коею воспользоваться вам да подаст премилосердый Господь» [3] . Однако Наталья Петровна настаивала на своей просьбе. Дело дошло до митрополита Филарета. «Милостивая государыня Наталия Петровна! – писал он 7 марта. – Вы, конечно, не ожидаете от меня письма, и я не думал, что буду писать, и особенно в сии дни (Великий пост. – Сост.). Но до меня дошли сведения из вашего края и суждения о них такие, по которым опасаюсь, чтобы не согрешить молчанием. Помнится, от вас самих я слышал, что вы устроили уединенную келлию для принятия странствующих из монашествующих. Теперь слышится мне, что вы приглашаете в нее о. Макария, и не только при посещении вас, для отдыха в ней на несколько часов, или на день, но и на месяц, и более. Позвольте вам сказать, что доброе намерение не всегда верно ручается за доброту дела и его последствий. Как о. Макарий многим в обители духовный отец и наставник, а также и посещающих обитель, то его удаление на долгое время многих может затруднить и расстроить.