Тейдеманис молчал. Что он мог сказать? Следуя логике оберфюрера, не должен был он хватать этих проклятых баб, тем более, что ничего путного на допросах в тюрьме они не дали. Кричали, визжали, плевались, бились головой о стенку, но по делу — ни слова. Но где достали пропуска, и кому они предназначались? Твердили одно, что кто-то положил их под подушку, а кто — не знают. Оставили в квартире засаду, когда их увезли, думали, кто-то притопает за пропусками. Тщетно. Никто не пришел.

Ланге решил вмешаться и как-то обелить своего подчиненного.

— У начальника латышской политической полиции слишком много дел, и что-то он мог упустить из вида, тем более, что бригаденфюрер Пфифрадер… — примирительно начал Ланге.

— К черту это пустословие, Ланге, — взъерепенился вдруг Панцингер. Лицо его посуровело, крылья носа раздулись, взгляд стал тяжелым, глаза буравили Тейдеманиса. — У начальника государственной тайной полиции группенфюрера Мюллера размах работы несравненно больший, но он, мы его подчиненные, вникаем в дела. А вы здесь к этому не приучены. Начальник латышского отдела ограничил свою деятельность Ригой. По какому праву? Назовем тогда отдел рижским, а не латышским. В этом корень неправильного решения по информации Графа. Держать за хвост возможность засылки своего человека в партизанский край и выпустить этот хвост из рук. Вместо того чтобы по уже имевшемуся пропуску пробраться в отряд и снабжать нас оттуда сведениями, достали пропуска из-под дамских подушек и принесли их к себе в кабинеты. Великую работу они закончили! Деятели! Да засуньте эти пропуска каждый в одно место, — обер-фюрер выругался, — и можете ездить в Риге на трамвае и не вытаскивать из карманов и не показывать — на трамвае они лишние. Зачем вы вместо того, чтобы готовить Графа в отряд, направили его к этой старой дуре Липперт?

Тейдеманис обрел дар речи и заикаясь стал объяснять:

— Она живет рядом с домами, где расположены гостиницы СД и проживают многие наши офицеры, в том числе посещающие ее квартиру. Она высказывала негативное отношение к генералу Власову и его программе по консолидации русских сил под эгидой немцев, ругала режим в Остланде, приютила у себя троих русских солдат, двух сестер и брата, не позволила разлучить их по разным домам призрения. Она снабдила Графа одеждой покойного сына, дала ему карту Латвии, компас, фонарик, когда он завел с ней разговор о том, что хочет убраться из города… К сожалению, пути в партизаны у нее не было. В тоже время она русская, вдова немецкого подданного, все германское ей близко, офицеры наслаждались у нее немецкими обычаями, — невразумительно оправдывался Тейдеманис.

— Пропуска на железную дорогу она ему не предложила. Иначе вы бы посчитали свою миссию законченной и забрали ее для выяснения вопроса, где она его достала, не так ли? — сказал с иронией оберфюрер.

— Она рассматривала его как своего сына… — мямлил Тейдеманис, желая хоть таким образом вырваться из угла, в который попал, — и мы полагали, что она что-то выпытывает у господ немецких офицеров…

По окончании этого злополучного знакомства с оберфюрером, Тейдеманис долго приходил в себя, и больше не желал быть вызванным на коврик, о чем ему прозрачно намекнул Пуриньш.

Инструктируя Графа, Пуриньш вначале делал ставку на публику, собирающуюся у сестер, Елены и Анны, но там почему-то все тормозилось. Рагозин вел себя правильно, хотя и несколько шумно. Ясности, что Графу можно уйти в восточные уезды Латвии по линии знакомств сестер, пока не просматривалось, хотя толокся он у них регулярно. Разговоры о походе в партизаны там проскакивали постоянно, но только что прошла свадьба, к которой активно готовились, молодоженам стало не до активности на поле сражения, они были заняты друг другом. Сроки об отправке в партизаны отодвинулись на октябрь-ноябрь. Сбивало с толку Пуриньша и то, что при наличии крепких позиций в доме на Артиллерийской, ничто не свидетельствовало, что публика, там бывающая, причастия к взрыву в Яунмилгрависе. Следовательно, эта точка сборищ антинемецких элементов пока не так уж и актуальна. Правда, настораживало Пуриньша появление там той самой Ольги и выпуск листовок на занесенном по идее Эриса в дом сестер шапирографе. Оставалась группа Марии из фотоателье. Что ж, попробуем… и клюнуло.

…Когда Граф поведал Марии о случившемся, она прежде всего успокоила его, приободрила, напоила чаем и проводила в тихую боковую комнатку отдохнуть, успокоить нервы, поспать. Сама она отправилась к Эмилии держать военный совет о том, чем помочь ставшему для них близким пленному офицеру Красной Армии, находящемуся на нелегальном положении, которому они сами придали двусмысленную позицию, могущую обернуться для него здесь, в городе, крахом. Женщины — народ эмоциональный, склонны к преувеличению и самобичеванию. Безусловно, просчет со складом не был трагедией. Но они понятия не имели о лисьем гамбите четырех «слонов»: Канариса, Панцингера, Ланге и Пуриньша, с общим стажем лжи и обманов в сумме не менее 60 лет.

— Что думаешь ты, Эмилия, — спросила Мария, выложив ей последние новости. Вопрос не был новым, он уже возникал в бесконечных разговорах подруг. Первой заповедью попавшего в беду человека было — спрятаться и бежать. Только куда? В Риге их знакомый перебывал во многих спасительных пристанищах. Если он пойдет по ним по второму кругу, то может и провалиться. Нужно другое решение. Они посмотрели друг на друга и одновременно сказали глазами: пусть уходит в партизаны. Созрел для этого он. Проверен. Промедление приведет к тому, что засыпется здесь и погибнет.

— Знаешь что, — вслух ответила Эмилия на вопрос подруги, — мне вот не понравился один шаг с его стороны. Помнишь, раз он ночевал в моей квартире. Я рассказывала тебе. Утром я убежала в больницу еще затемно. В предыдущий вечер я сказала ему, что будешь уходить, закроешь дверь ключом, положишь ключ в конверт, надпиши его моими координатами, заклей и положи в почтовый ящик. Если соседи будут любопытствовать, то ничего особенного — в ящике мне письмо. Что он сделал? Прихожу, в ящике ключ торчит, один, без конверта. Что соседи могли подумать? Что у меня кто-то незнакомый был? В наше-то время, когда все друг за другом шпионят?