Вандальское участие в дальнейшем развитии литературной и научной жизни было более чем скромным. Вандальский язык с наибольшим успехом использовался в арианской церкви; однако он, по всей видимости, едва ли употреблялся в богословской литературе. До нас дошли почти исключительно вандальские личные имена того времени (в надписях). Таким образом, латынь по-прежнему являлась языком управления и культурных кругов, а также большинства населения. Во многих отношениях среди вандало-аланского населения скорее всего возникала все большая пропасть между теми, кто владел латынью, и теми, кто мог объясняться только на вандальском языке. Во всяком случае, нельзя недооценивать духовно-культурную сторону процесса романизации; не только такой полукровка, как Хильдерих, но и просто образованный вандал, как Трасамунд, в своих духовных наклонностях гораздо больше походил на высокопоставленного римлянина-провинциала, чем на одного из своих необразованных соплеменников. Таким образом, у вандалов, впрочем, как и у берберов, параллельно процессу социальной дифференциации протекает сходный процесс и в культурном плане. Само собой разумеется, поздняя латынь V и VI вв. не была способна на сколько-нибудь блестящее развитие. Произведения поэтов и богословов демонстрируют это со всей очевидностью. «Классический» период расцвета латинской риторики и литературы Африки, связанный с именами Апулея, Тертуллиана, Киприана, Арнобия, Макробия и Августина, закончился, оставив лишь еле заметные следы. В области грамматики большие заслуги принадлежат Фелициану, обучившему множество молодых людей. Однако чрезвычайно разочаровывают форма и содержание произведений придворных поэтов, таких как Луксорий, Флавий Феликс или Флорентин, которые обращались к мифологическим темам или воспевали добродетели вандальских правителей [200] . Они пускались в свободное фантазирование, воспевая красоту и великодушие, образованность и архитектурные таланты какого-нибудь Трасамунда. Естественно, их восхваления не всегда основывались на пустом месте, и все же они практически выродились в придворную лесть. Такие писатели больше беспокоились о величине вознаграждения, чем о поэтической славе, и все равно они представляют для нас определенную ценность как источники по поздней истории государства вандалов. По сравнению с этой группой адвокат и поэт Блоссий Эмилий Драконций, ученик Фелициана, все-таки занимает более высокую ступень. Своим обращением к византийскому императору, повлекшим за собой длительное заключение, он сохранил определенную дистанцию по отношению к вандальскому королю, даже если речь не шла о серьезной критике этого варвара. Правда, он встретил неожиданную строгость Гунтамунда с беспредельным самоуничижением: поэтому «Satisfactio ad Gunthamundum regem» («Извинение перед королем Гунтамундом») выглядит достаточно отталкивающе. И все-таки Драконций, которому мы обязаны трехтомным христианским богословским стихотворением под названием «De laudibus Dei», стоит много выше среднего уровня остальных писателей своего времени [201] .

Вследствие недостатков светских писателей большее внимание привлекают писатели духовные. Их число весьма значительно, и все же большинство из них ограничивается очень узкой областью защитой своего ортодоксального или арианского вероисповедания. Позиции арианских богословов (Кирилы, Пинты, Абрагилы) вообще с большим трудом выявляются из соответствующих ортодоксальных полемических сочинений; от вандало-арианской (тем не менее написанной на латыни) литературы того времени сохранилось столь же мало, как и от письменного наследия донатистов. Ортодоксальная оппозиция после своей победы навела в этом деле основательный порядок.

Ортодоксальные писания, напротив, большей частью сохранились, хотя часто возникают трудности с определением авторства этих произведений [202] . Так, некоторые написанные после 430 г. проповеди приписываются, с одной стороны, Августину, с другой – его ученику Кводвультдеусу, который стал карфагенским митрополитом около 437 г. Сходная ситуация сложилась с сочинениями Вигилия Тапсского (участник религиозной дискуссии 484 г.). Выдающимися богословами наряду с вышеназванными были также митрополит Евгений, написавший в роковые 483-484 гг. «Liber fidei catholicae», епископы Виктор из Виты и Фульгенций Руспийский, а также ученик Фульгенция Ферранд. В то время как Ферранд неукоснительно следует по стопам своего учителя, Виктор вносит в теологию свой вклад, прежде всего в области агиографии. Мнение Л. Шмидта, что «Historia persecutionis Africanae provinciae» («История разорения африканской провинции») Виктора представляет собой ни что иное, как «одностороннее тенденциозное сочинение, которому не хватает объективности» [203] , после исследований Куртуа больше не может считаться определяющим. Ибо наряду с переработкой агиографии Виктор приводит бесценные культурно-исторические сведения о времени Гейзериха и Гунериха, так что без него история Северной Африки конца V в. была бы «почти белой страницей». Если ценность Виктора заключается прежде всего в его вкладе в агиографию и описании истории своего времени, то в духовной истории и теологии непревзойденной величиной является Фульгенций Руспийский. В его трудах во всех подробностях отражается духовная борьба между ортодоксией и ересью (арианством, пелагианством, донатизмом). Его интерпретация Августина была столь великолепна, что многие его произведения приписывались гиппонскому епископу и потому оказали воздействие на средневековую теологию. Некоторые его сочинения утеряны, другие не могут считаться безусловно подлинными; несмотря на это, Фульгенция следует считать самым значительным богословом и писателем вандальского периода [204] .

В предшествующем изложении уже достаточно часто упоминались отношения между этими группировками населения. Они постоянно менялись в зависимости от времени, места и ситуации. Общую «норму» поэтому определить нельзя, однако, пожалуй, по некоторым примерам можно сказать кое-что об общих тенденциях истории населения Северной Африки в вандальскую эпоху.

Прежде всего следует обратить внимание на распределение и пересечение этих трех группировок. В то время как берберы (мавры, ливийцы), распадающиеся на множество отдельных кочевых и полукочевых племен, владели всей территорией за пределами римской системы лимесов и проникали также в пограничные территории, в распоряжении провинциалов находились остальные области поселений. Правда, в результате колонизации вандалов и присоединения ими sortes Vandalorum (наделов вандалов) они были лишены большей части Проконсульской Африки. Во времена королей-хасдингов свободных римлян можно было обнаружить, пожалуй, только в Карфагене и некоторых других городах проконсульской провинции. Вандало-аланская колония, со своей стороны, ограничивалась – как доказывают свидетельства, обработанные Куртуа [205] , – почти исключительно Карфагеном и sortes Vandalorum (наделами вандалов). Вне пределов этой зоны присутствие вандалов обнаруживается только в некоторых городах, таких как Тисдрус (эль-Джем), Мактар (Мактарис), Тала (Тала), Тебеста (Тебесса), Аммедара (Хаидра) или Гиппон-Регий (Бон; однако, относится к Проконсульской Африке). Можно было бы предположить, что вандальская колонизация, по крайней мере присутствие служащих и арианских клириков, распространилась еще дальше и могла прежде всего охватить города алжирского и тунисского побережья. Переименование Гадрумета (Сус) в Гунерихополис или задокументированное Виктором из Виты появление вандальских клириков и полицейских властей в мавританской Типасе служит определенным указанием в этом направлении. Однако из-за нехватки археологических и эпиграфических данных мы не можем утверждать этого с полной определенностью. Вследствие численной ограниченности вандальско-арианской части населения подлинная колонизация была, естественно, невозможной; тем самым у провинциалов оставалось достаточно жизненного пространства. Правда, это смешанное население из римской, пунийской и берберской составных частей было сильно затронуто вандальской колонизацией в экономическом плане; поскольку провинциалы были вынуждены уйти из Проконсульской Африки, они все же нашли достаточно места в Бизацене или в Нумидии, в случае если не предпочли бегство за море. Со времени правления Гунериха берберские набеги, доходившие до все более важных территорий, все же привели к кризису миллионного провинциального населения. В то время как городские жители или обнесенные стеной поместья часто могли противостоять набегам, остальные части населения должны были искать спасения в бегстве и часто больше не возвращались на прежнее место жительства. Характерен для этого состояния дел факт сокрытия торговых договоров, известных нам под именем Таблицы Альбертина. Во время набега мавров в 496 г. колоны этой тунисо-алжирской пограничной области рассеялись по всем направлениям; то же происходило и с остальными. Монашеская община св. Фульгенция – в 90-х годах V в. – бежала от мавров и при этом прошла большое расстояние от среднего или южного Туниса (область вокруг Капсы – Гафсы) до южной части Проконсульской Африки (Сикка Венерия – Эль Кеф) [206] . Юго-западная часть вандальского государства, таким образом, несла постоянные потери в лице оседлого населения.

Население Северной Африки в вандальское время вообще находилось в гораздо большем движении, чем в позднеримский период. Римская система лимесов выполняла свою основную функцию до самого конца столь хорошо, что культурные области вряд ли страдали от сколь-нибудь крупных и продолжительных нашествий; восстания и мятежи также были ограничены во временном и пространственном отношении. Но вандальское нашествие между 429 и 442 гг. вызвало перегруппировку большой части северо-африканского населения, как в Нумидии, так и в областях восточнее нее. Однако кочевое и полукочевое население Мавритании все больше приходило в движение и напирало на позиции, оставленные до 455 г. Западным Римом. Постепенно в этих областях равнины и почти все города попали в руки мавританских князей; лишь немногочисленные прибрежные города и области в 455 г. или вскоре после этого достались вандалам, которые даже не могли и помышлять о контроле над западным Магрибом. Вследствие этого реберберизация Северной Африки, которая была заметна уже при Диоклетиане, в V веке сделала большие успехи. При этом в качестве влиятельных кланов из горных массивов (Кабилия, Аврес, тунисский Дорсале) на передний план вышли пустынно-степные племена гетулов и арцугов, и обе группировки создали государственные образования, отталкиваясь от римских форм [207] . Политика этих новых государств преследовала различные цели, так что они зачастую оказывались в раздоре друг с другом или с вандалами. Эта тема заслуживает того, чтобы по меньшей мере дать краткий очерк некоторых из этих государств и их князей.

Берберский князь Массона из Альтавы (Ламорисьер) в надписи, датируемой 508 г., провозглашает свои притязания на титул «rex gentium Maurorum et Romanorum» (король мавров и римлян), который может служить определенным показателем; видно, что и правители довольно небольших областей заботились о своей легитимности и опирались на римскую традицию. Область, которой правил Массона, лежала далеко на западе и потому вряд ли могла находиться в тесных отношениях с вандальским государством. Иначе обстоит дело с Мастиной, правителем области Ходна, который, вероятно, основал свое королевство, опираясь на должность командующего римского пограничного отряда, и в конце концов даже принял титул императора. Куртуа, пожалуй, справедливо полагает, что Мастина сначала был независим от Карфагена, но после удачного мятежа населения Авреса против вандалов, следствием чего стало основание нового государства, вступил в контакты с Гунерихом. Вполне возможно, именно поэтому Мастина послал в 483 г. сильный мавританский контингент в Лары и Сикка Венерию (Эль Кеф) в Проконсульской Африке, чтобы принять там около 5000 изгнанных ортодоксов и переправить их на запад [208] . Если такое толкование Куртуа соответствует действительности, можно предположить, что Мастина в случае нужды предоставлял в распоряжение своему союзнику и войска. Государство Аврес было почти взято в клещи с востока и с запада, что позволяло стратегически поставить задачу его уничтожения или по меньшей мере помешать его дальнейшей экспансии. Если отношения между Гунерихом и Мастиной были столь близки, напрашивается мысль об их совместном владении определенной частью Нумидии. Во всяком случае, еще в начале VI века довольно большая часть Нумидии являлась одновременно сферой вандальских и берберских интересов. Впрочем, союзническая политика вандалов и многочисленных мавританских племен проявляется и в том, что карфагенское правительство в общем располагало мавританскими матросами и солдатами. В 534 или 535 г. Византия сражалась на Сардинии и с мавританскими войсками, которые были туда доставлены вандалами в качестве военных поселенцев; в этом отношении вандалы на столь важном для них острове использовали тактику, сходную с применявшейся римлянами по отношению к многим варварским племенам, которые расселялись на подходящих местах в качестве федератов, несших рекрутскую повинность. В отношении вандало-берберского сотрудничества интересен также опыт Гелимера, который еще после битвы у Децима смог провести набор среди мавританских племен и даже после окончательного поражения при Трикамаре нашел в жителях дикого горного массива Эдуг последних защитников своего королевства [209] . Конечно, в целом враждебность к вандалам со стороны берберских племен при последних Хасдингах усилилась. Сначала трудным противником стало государство Аврес, в то время как начиная с 511 г. поражения и урон германскому государству стало приносить дорсальское государство Гуэфана и Анталы. Естественно, вновь всплывает вопрос, с неизбежностью возникший уже в разделе о Гунтамунде, не привели ли постоянные нападения кочевников к более тесному сотрудничеству между вандалами и провинциалами. Мы уже имели возможность ответить на этот вопрос отрицательно, но должны еще раз повторить его, принимая во внимание берберскую тактику. Ведь Прокопий подчеркивает [210] , что Каваон не только мог наблюдать за наступающими вандальскими кавалерийскими частями, но и что его разведчики чистили оскверненные вандалами ортодоксальные церкви и оказывали помощь священникам. Это указание очень существенно, тем более что оно получает подтверждение в некоторых замечаниях Жития Фульгенция; в соответствии с ними, прежде чем отправиться в «опасную зону» арианских противников, Фульгенций, поставленный перед альтернативой, выбрал в качестве места жительства области, находившиеся под угрозой берберских нападений [211] . Эти замечания говорят сами за себя. Естественно, «фронты» постоянно менялись, и все же в целом вандалам и маврам или маврам и провинциалам было легче прийти к взаимопониманию, чем вандалам и провинциалам: решающую роль здесь играл, конечно же, религиозный вопрос. Противоречия между обеими христианскими церквями, ортодоксальной и арианской, действовали сильнее, чем все этнические и даже культурные различия. Ортодоксальному духовенству язычники-берберы часто были милее, чем ариане-вандалы, потому что их было легче обратить. Для такой миссионерской работы было много примеров из прежних времен, и можно было опираться даже на полезные указания Августина. Может быть, симпатии ортодоксов привлекало и то, что они предполагали за разбойничей и дикой внешностью кочевников безобидность и неиспорченность человеческой природы. Эти противоречия были в целом гораздо сложнее, чем можно отобразить в этом очерке. главную вину за окончательный разрыв тесного вандало-римского сотрудничества против берберского наступления, естественно, следует возлагать на вандалов. Несмотря на многие шаги навстречу Гунтамунда и прежде всего Хильдериха, количественно превосходящая ортодоксальная часть населения не соглашалась с вандальским господством; кто не протестовал открыто, был по меньшей мере равнодушен и мог даже приветствовать берберские нападения, так как они подрывали престиж вандалов и в конечном счете даже размывали государство Хасдингов. Римская служилая знать в целом, несомненно, была привержена вандалам и желала дальнейшего существования их королевства; однако их численность была очень мала, и они вряд ли могли – особенно после возвращения ортодоксальных епископов – оказать значительное влияние на массы провинциалов.

Тем самым в плане истории населения (и социологии) в поздние вандальские времена, как и в последнюю фазу римского владычества Северной Африкой, проявлялись чрезвычайно резкие противоречия, облегчившие византийское завоевание и победу Велизария. Вопрос о том, сыграли ли решающую роль противоречия между вандалами-арианами и провинциалами-ортодоксами, мы можем оставить открытым; ибо вместе с тем существовало противоречие между местным населением в культурных областях (как можно вкупе назвать вандалов и провинциалов) и наступающими из степных и горных областей кочевниками, которые были уже готовы отказаться от примитивной стадии языческой и племенной организации в пользу порядка более высокого уровня. Эти союзы выкристаллизовались вокруг монархической верхушки именно в ходе борьбы против управляемого из Карфагена государства и в результате во многом преодолели примитивное состояние бродячего пастушества, которое было вынуждено поддерживать и наращивать свои скромные жизненные возможности за счет разбойничих походов. Правда, современные писатели неизменно придерживались мнения о примитивности берберов и тем самым становились сторонниками вандалов, а затем прежде всего византийцев. Поэтому из этой литературы нельзя извлечь исторически достоверной картины жизни этих племен и динамических процессов их развития.

Мы подошли к концу нашего очерка истории вандальского государства. Сейчас речь не идет о том, чтобы в прагматичной манере, к сожалению, получившей чрезвычайно широкое распространение, поставить вопрос об «уроках», которые можно извлечь из истории вандалов – прежде всего из судьбы их африканского государства; в этом эпилоге уместнее спросить, оказали ли вандалы существенное влияние на историю стран Атласа и прервали ли они или нет неизменность развития – нечто подобное говорил еще Куртуа. К этому можно добавить вопрос о влиянии на не-африканские области. Ответ сам собой вытекает из предыдущего анализа. Не желая преуменьшить решающее воздействие переселения народов на историю и территорию Римской империи, мы должны подчеркнуть, что последствия вандальского завоевания и основания государства в Северной Африке были довольно незначительны. Характерно, что короли-хасдинги властвовали только над частью бывших римских владений в странах Атласа; позднее они наблюдали, как эта территория постоянно сокращается под ударами мавров еще до того, как хотя бы один византийский солдат ступил на африканскую землю. И все-таки мы продолжаем твердо придерживаться высказанного выше мнения, что вандальское государство, не будь удачного нападения Юстиниана, могло бы продержаться еще несколько десятилетий. Однако, так как его роль мировой державы уже давно была исчерпана, его влияние на северо-африканское развитие должно было бы постепенно уменьшаться.