— Да пойми ты, голова, что это у меня вовсе не цель, а средство. Добыть бы какой-нибудь ресурс, гарантировать себя от голода — и довольно. Тогда можно учиться. И почему ты думаешь, что непременно прогонят? Авось не прогонят.

— Место приказчика было в прошлом номере газеты — ходил?

— Ходил… Не взяли: посмотрел какой-то барин, узнал, что я «молодой человек», и отказал…

— Ну, вот видишь… Я и говорю, что прогонят. А впрочем, может быть, ты приобрел большие познания по части прилаживаний, манер… Тогда другое дело. Только нужно уж вести себя как следует, а у тебя вон штаны черт знает как заштопаны…

И он так колупнул щекотливое место на моем колене, что я чуть не крикнул. Мне стало не то что неловко, а больно. Я как раз накануне занимался починкою этой необходимой части туалета и был вполне убежден, что исполнил работу блистательно.

— Что же мне делать? Научи, коли знаешь, — произнес я голосом, в котором, к величайшей моей досаде, звучали слезы.

— Теперь ты, поди, спишь и видишь, как бы тебя всякие там прекрасные дамы в свое благородное общество впустили… И стало быть — прощай.

Я остался один и вздохнул с облегчением. «Бедные студенты-технологи» прошли мимо, не питая, по-видимому, относительно меня никаких враждебных замыслов; их место заняла какая-то старуха с корзиною; отставной генерал совершал утренний моцион, преимущественно маршируя возле памятника; прошло несколько гимназистов, с ранцами за плечами, пробежал какой-то неумытый мастеровой; прошел чиновник с портфелем под мышкой; у всех была своя определенная цель, каждый думал о своих делах, и никто не обращал внимания на бедного Кислятину, в холодном пальто и плохо заштопанных штанах, но с гордостью могу сказать — с таким сердцем, что оно могло бы вместить целый мир! Я скрестил на груди руки, опустил голову и предался тем неопределенно-грустным размышлениям, которые свойственно испытывать «молодому человеку» в моем положении. Очень может быть, что я забыл бы даже цель своего прихода, если бы звонкий женский голос не повторил несколько раз вопроса:

— Скажите, пожалуйста, вы не видали разносчика газет?

Голос принадлежал удивительно тщедушной девушке в клетчатой шляпке и черном потертом пальто. Из-под полинялой шерстяной юбки выглядывали маленькие, исковерканные башмаки. Она прятала руки в карманы и, подняв кверху покрасневший от холода, несколько вздернутый носик, смотрела на меня не то дерзко, не то уныло большими черными глазами.

Я оглянулся кругом и тут только вспомнил, что и сам ищу именно разносчика газет.

— Нет, не видал… Насчет местов? — осведомился я тоном, в котором не было ничего кислого.

— А то что ж! — как будто удивилась она моей наивности. — Из-за политики, что ли, таскаться невесть откуда ни свет ни заря?

— Конечно… Но я это к тому, что никаких мы с вами местов не найдем.

— Пожалуй, что и не найдем! — неожиданно согласилась она, грустно опуская голову.

— Вообще, я полагаю, следовало бы на всю эту музыку плюнуть… Если и найдешь что-нибудь, то всё равно прогонят.

— Да, но все-таки…

Она сильно закашлялась, села на скамейку и закрыла рот платком. Резкий ветер свободно играл ее волосами; вся ее маленькая фигура нервно вздрагивала.

Я покраснел.

«И дернула же меня нелегкая, — размышлял я с негодованием, — рисоваться пред бедной барышней и корчить из себя Злючку, когда я — Кислятина… Кислятина, Кислятина!..»

— А вот он! — произнес я уже громко и пошел навстречу разносчику. Я купил № и занял прежнее место рядом с девушкой.

«Студент»… «студент»… «студент-математик»… «Пропала собачка»… «Молодая благородная особа»…

— А! «желательно»! — воскликнули мы в один голос.

«Желательно… получить урок».

Мы дочитали газету до конца, то есть страницу объявлений, и посмотрели друг на друга широко раскрытыми разочарованными глазами.

Когда она делала большие глаза, на лбу у нее появлялись резкие морщины, и она казалась годами десятью старее, чем была на самом деле.

Мы посидели молча. Мне очень нравилось общество молодой девушки. В ней было что-то близкое мне, родное. Я, так сказать, объективировал свои личные чувства и напасти, я перенес их на эту маленькую фигуру, и что-то теплое, не имеющее ни малейшего отношения к «бедным студентам-технологам» и «благородным особам», зашевелилось у меня на душе.

— Где вы живете? — спросил я, желая удержать девушку, которая собиралась уйти.

— На Выборгской, — тихо отвечала она.