Я вздрогнул и обернулся. Злючка спокойно сидел у двери, в углу, сидел, по-видимому, уже долго и корчил насмешливую гримасу.

Никогда еще не чувствовал я такой обиды. Смеяться над человеком в самую, можно сказать, торжественную минуту. Я подошел к нему и прошептал самым гневным образом:

— Послушай, Злючка! В тебе ни капли жалости, ни капли чувства нет! Ты… ты…

— Это хорошо, друг мой, что ты злиться начинаешь, — прервал он меня с самым убийственным хладнокровием. — А насчет чувств ты ошибаешься: чувствовать мы можем, только у нас с тобою разные точки чувств…

Я не возражал. Мне противен был его голос. Он подождал минуту, как бы наблюдая, какой эффект произведет на меня его фраза, и продолжал:

— Бывают разные точки чувств, как и разные точки зрения. Я тебе поясню это примером. Положим, мы с тобою наталкиваемся на какую-нибудь безобразную сцену: ну, например, кто-нибудь связанного человека по зубам бьет. Ты, сестра милосердия, сейчас бросишься к жертве, начнешь утешать ее ласковыми словами, приложишь компрессы и забудешь… Ну а я, брат… — Он вдруг встал, выпрямился и резко возвысил голос. — Я… не забуду!

— Но ведь зато ты забудешь о жертве?

— Забуду о жертве.

Он снова сел и насупился. Так как вопрос перешел на теоретическую почву, а «молодой человек» не может пройти мимо теоретического построения, чтобы не поспорить, то я немедленно начал возражать.

— Ты взял неудачный пример. Представь себе лучше толпу странников в лохмотьях, с окровавленными ногами, с потрескавшеюся кожею и высохшими от зноя губами. Как ты к ним отнесешься? Ведь против стихий ничего не поделаешь.

— Ишь, обрадовался! Думал — поймал. Аркадия! Отнесусь вовсе не так, как ты. Какой-нибудь раздушенный мальчик мог бы даже расплакаться, когда узнал бы от няни, что у твоих странников нет ни чаю, ни хлебца, ни теплой кроватки. Ну а мне на это наплевать! Сам видывал виды!

— И ты будешь спокойно наслаждаться своими сапогами при виде этих окровавленных ног?

— Нет. Что еще?

— И твои сапоги не будут тебе давить ног, как тисками?

— Будут.

— Ну, чего же тебе еще? Ты снимешь сапоги и отдашь их одному из нуждающихся? Во имя чего же ты сие любовное деяние совершишь?

— Во имя злости, ангел мой! Ты маленечко ошибся: я не отдам сапог, а ежели сброшу их, то вышвырну к черту! — сброшу, ежели замечу, что стук их заглушает для меня другие звуки… Однако я с тобой заболтался. Пожрать нечего?

— Нечего: испортил мясо.

— Ну, ничего. Посмотреть на твою барышню…

Он подошел к больной, пощупал пульс, слегка послушал грудь и сделал это так ловко, что она не проснулась.

— Через несколько дней умрет. Ты бы, брат, спровадил ее куда-нибудь, пока еще есть время.

— С какой стати?

— А с такой… Коли не ошибаюсь — Марья Андреевна?

— Ты почем знаешь?

Он не ответил и ушел, оставив меня в самом скверном настроении духа. Марья Андреевна проболела недели две и умерла.

«Опять на родине!..»

От станции железной дороги до N верст пятьдесят. Это пространство я должен был отмахать пешком.

День на беду выдался дождливый, серый. Дорога намокла и представляла густую, черную кашу. Холодный ветер пронизывал меня до костей. В природе не было ровно ничего, что могло бы придать мне бодрости. По небу неслись тяжелые, свинцовые тучи, поля изображали громадную площадь буроватой грязи, редкие деревья по дороге глядели сиротами, и дождик, как жестокий опекун, безжалостно ощипывал убогие остатки пожелтевших листьев. Резвые мои ноженьки с трудом переступали по распутице и до невероятности неприятно чавкали…

Со мной не было Злючки, но голос его тона мерещился. И отчего он мерещился? Ужасный человек! Зачем ты, как коршун, подстерегаешь свою добычу? Зачем ты являешься в минуты, когда и без того «душа моя мрачна…»?

Между смертью Марьи Андреевны и моим путешествием прошел почти год. В это время много воды утекло, много маленьких перемен совершилось. Внешний вид нашей квартиры остался, впрочем, тот же: тот же плетень, те же горшки, те же шаровары, та же свинья с поросятами, тот же унтер курил ту же трубочку. Но какие перемены были внутри! Как одна и та же оболочка может менять свою сущность! Вы видели человека, молодого, горячего, пылкого, жаждавшего подвигов и дела; вы удивлялись богатству его душевных сил; он производил на вас впечатление тропической природы, нагромождающей с безумною роскошью свои произведения одно на другое. Вы столкнулись с ним чрез несколько лет: внешность почти та же, но на душе у него всё выгорело…