–  Эх, род­ные, уж вы не по­та­ите, прав­ду мне ска­жи­те, - я вас не вы­дам.

Так она доб­ро­душ­но это ска­за­ла, что я ей и приз­на­лась: так вот и так, на ба­ры­ню я ду­маю.

–  Бывает, род­ная, бы­ва­ет, - про­мол­ви­ла ста­руш­ка.

–  С той по­ры не­мо­жешь, ка­сат­ка?
– у Ма­ши спра­ши­ва­ет.

А Ма­ша не то ус­мех­ну­лась, не то пом­ра­чи­лась:

–  С той по­ры!
– от­ве­ти­ла.

Покачала го­ло­вой ле­кар­ка, и еще прис­тальнее погляде­ла­ на Ма­шу, и опять го­ло­вой по­ка­ча­ла. Умы­ла ее и трав­ку ка­кую-то да­ла. "Ты трав­ку пей-та­ки, до вос­хо­да солнечного­".

Провожаю я ста­руш­ку да и спра­ши­ваю:

–  Что, го­лу­буш­ка, чем уте­шишь ме­ня?

–  Да как бог даст!
– го­во­рит.
– От де­воч­ки не добьешься ни­­че­го, слов­но она са­ма свой не­дуг-то го­лу­бит!

Пристала я к Ма­ше: пей да пей трав­ку!

Скрепя серд­це, пи­ла она; ну, а по­мо­щи не бы­ло: изводит­ся­ прос­то де­воч­ка - це­лую зи­му мы с нею горевали­. С вес­ною, с теп­лом слов­но по­лег­ча­ло; цвет­ней ста­ла, в рост по­шла. Див­но только мне, что все она буд­то сон­ная це­лый день хо­дит. Мол­чу по­ка, да за­ме­чаю. Там уж так пош­ло, что где она ни при­ся­дет, там сей­час и зас­нет. Бес­по­ко­илась я этим, да ви­жу, де­воч­ка все кра­ше да кра­ше, - мо­жет, ду­маю, это не­дуг вы­хо­дит, и все мол­чу се­бе.

Вот од­ною ночью - звезд­но, теп­ло бы­ло - не­мог­лось мне, и я не спа­ла. И ви­жу, вско­чи­ла моя Ма­ша, пос­то­яла, при­слушалась - все ти­хо, - и выс­кользну­ла в дверь. Серд­це у ме­­ня за­би­лось… Жду, жду - дол­го ее не­ту… Не утер­пе­ла я, выш­ла. На дво­ре пус­то, - где она? Да гля­жу на ого­род, а по ого­ро­ду что-то бе­лое так и но­сит­ся, так и вьется… Перепу­галась я до смер­ти.

–  Маша! Ма­ша!
– зак­ри­ча­ла.

Она как ах­нет, и слов­но об­мер­ла. Я к ней.

–  Что ты тут де­ла­ешь?

Схватила ее за ру­ку, при­ве­ла в из­бу, Фе­дю раз­бу­ди­ла, лу­чину зас­ве­ти­ла, смот­рю на нее, а она бе­лая-бе­лая сто­ит. Ста­ли мы доп­ра­ши­вать, уко­рять; у ней сле­зы гра­дом.

–  Не восп­ре­щай­те, род­ные! Я ведь слов­но в не­во­ле си­жу! Тя­же­ло мне! Час­то не спит­ся по но­чам; я как вый­ду, погу­ляю - по­лег­ча­ет. Ник­то то­го не зна­ет, не ве­да­ет - бе­ды вам ни­ка­кой не бу­дет, а мне-то хоть ночью на свет бо­жий пог­ля­деть, хоть дох­нуть вольно!..

Речь ее та­кая жи­вая, то­роп­ли­вая, сле­зы сып­лют­ся.

–  Бог с то­бою. Ма­ша!
– го­во­рю.
– Жить бы те­бе, как лю­ди жи­вут. От­бы­ла бар­щи­ну да и не бо­ишься ни­че­го. А то вот по но­чам бро­дишь, а днем по­ка­заться за во­ро­та не сме­ешь.

–  Не мо­гу, - шеп­чет, - не мо­гу! Вы хоть убей­те ме­ня - не хо­чу!

А Фе­дя только при­го­ва­ри­ва­ет: "Быть бе­де!" Убеж­дать, уго­­ва­ри­вать, - а она нас не сло­ва­ми, го­рю­чи­ми сле­за­ми мо­лит.

Ну, мы и не ста­ли пе­ре­чить: ви­дим, ее не пе­ре­уп­ря­мишь: страш­но еще, чтоб че­го над со­бою не сот­во­ри­ла - от нее все ста­нет­ся! И каж­дую ночь, бы­ва­ло, гу­ля­ет она. Я нароч­но подк­ра­дусь, смот­рю - то ся­дет она по­си­дит, то вста­нет, по­­хо­дит и дох­нет так вольно, глу­бо­ко. Уж пус­кай мне гос­подь прос­тит за то, что я ее пок­ры­ва­ла! Ведь как жал­ка она мо­ему серд­цу-то бы­ла!

Стали мы свы­каться с ее чу­де­са­ми, со сво­им го­рем. Дума­ли, на­де­ялись, что в ле­та вой­дет - об­ра­зу­мит­ся. Го­да-то шли, ухо­ди­ли, а уте­ше­ния нам не бы­ло.

На шест­над­ца­том го­ду как расц­ве­ла Ма­ша! Вы­со­кая, ста­т­­ная, бе­лая, как ки­пень, ус­та алые, гла­за яс­ные, бро­ви ду­гой - кра­са­ви­ца. И хо­ро­ша, и мо­ло­да, а как, бы­ва­ло, мне на нее гля­деть-то горько! Что за жизнь ее? Ни уте­хи, ни ра­дос­ти!

–  Ох, Ма­ша моя род­ная!
– го­во­рю ей.
– Ес­ли б те­бя гос­подь от тос­ки тво­ей по­ми­ло­вал! За­жи­лось-то бы как ве­се­ло! За­муж бы ты пош­ла…

–  Что ж за­му­жем-то! Оди­на­ко­во!
– от­ве­ча­ет.

–  Не прог­не­ви ты бо­га, Ма­ша! Что это ты на се­бя накли­каешь? Ты мо­лись да на­дей­ся, бог счастье-та­лан пош­лет.

–  Какое счастье!
– ска­за­ла да горько так ус­мех­ну­лась.

–  Ах, Ма­ша!
– го­во­рю.
– Да я вот це­лый век го­ре­ва­ла, а все людс­ко­му счастью ве­рю, а ты еще не­дав­но из пе­ле­нок вы­шла: те­бе ли ре­шать, моя же­лан­ная! Есть счастье!

–  Есть, - пе­ре­би­ла, - да не про на­шу честь! И опять усмехае­­тся.

–  В божьей во­ле, ди­тят­ко! Вот твоя мать по­кой­ни­ца неш­то не бы­ла счаст­ли­ва?

–  То она, - го­во­рит, - а то я…

Слушая та­кие ре­чи, и Фе­дя стал за­ду­мы­ваться, пригорю­нился.

В ту по­ру ба­ры­ня как-то за­пом­ни­ла про Ма­шу - или уж ей са­мой на­до­ело ее му­чить, - нам жи­лось пос­по­кой­нее. Из­­ред­ка зай­дет кто из со­се­дей или с де­рев­ни де­вуш­ка к Ма­ше за­бе­жит про­ве­дать ее, и ди­ву­ют­ся все, что бо­ле­ет Ма­ша, а цве­тет, как ма­ков цвет.