– Нет.

Агата осторожно вздохнула. Узел, по-прежнему стягивающий горло, сделался чуть послабже. Келдыш глядел на нее сквозь черные густые ресницы.

– Но не думаю, что я бы от этого мучился угрызениями совести. Понимаю так, что вы с ним познакомились?

– А что это такое – потерять магию? Это как... ослепнуть?

Келдыш вытянул ноги, откинулся на стену, сонно и сыто оглядывая опустевший «стол». Агата продолжала размышлять вслух:

– Или это как паралич? Нет, наверное, слишком сильно...

– Слишком слабо.

Келдыш вытянул руку, разглядывая ее – так женщины любуются своим маникюром.

– Слишком, – повторил сосредоточенно. – Зрение, слух, возможность двигаться – без желания смотреть, слушать, куда-то идти. Паралич чувств – вот это будет вернее. Он ведь... не обрадовался вам? – спросил Келдыш утвердительно.

Агата кивнула. Келдыш не смотрел на нее, но увидел. Двинул бровями.

– Не думаю, чтобы он обрадовался хоть чему-то в своей жизни. Даже если бы вдруг объявилась ваша... Марина Мортимер, он бы и это воспринял как... данность.

Петля стянулась туже. Агата сказала сипло:

– А она может... объявиться?

Келдыш опустил руку и наконец посмотрел на Агату прямо.

– Нет. Вот это – исключено.

– Откуда вы знаете?

– Я видел, как она умерла.

Агата закрыла и открыла глаза.

– Вы...

– Не я! – перебил Келдыш с досадой. Скрестил на груди руки, словно готовясь к неизбежному и неприятному разговору. – Она умерла, – сказал веско. – Это я вам могу гарантировать.

– А как?..

– А вот этого я вам не скажу.

Теперь уже Агата рассматривала свои руки.

– Почему?

Пауза.

– Смерть – очень неприятное дело, Мортимер, – сказал Келдыш тихо. – Очень. И очень личное – если ты не умираешь напоказ. Марина умирала не напоказ. Ее смерть... слегка примирила меня с ней. Это – все, что вы от меня услышите.

Он огляделся. Сказал, резко меняя тему разговора:

– К сожалению, наши апартаменты не так просторны и комфортабельны, как я привык...

Когда Агата изучала историю последней войны, столичные катакомбы представлялись ей чем-то таинственным и романтичным. После часового путешествия вслед за Келдышем по темным запутанным закоулкам катакомбы превратились просто в слишком большой, пыльный, захламленный, а иногда и загаженный подвал. А «апартаменты», которые выбрал Келдыш, были маленьким ответвлением от основного коридора. Здесь стояли старые ящики, лежанка из досок на таких же ящиках, покрытая истлевшими тряпками. Келдыш быстро произвел ревизию имеющейся «мебели», починил шатавшуюся, выкинул тряпки, отгреб мысами дорогих замшевых ботинок крошево камней к стенам. И с сознанием выполненного долга объявил: «Будем жить здесь».

Агата повертела головой.

– А это все и правда осталось с войны?

Келдыш задумчиво осматривал стены.

– Вполне возможно, хотя я не узнаю... А может, здесь жил-поживал поссорившийся с родителями подросток. Или бомж. Или какой-нибудь скрывающийся преступник...

Агата втянула голову в плечи. Келдыш сообщил равнодушно:

– Я выбрал ветку, по которой давно никто не ходил. И слегка запутал следы.

– Значит, никто случайно на нас не наткнется?

– Ни случайно, ни нарочно. Вы, надеюсь, не страдаете клаустрофобией?

– Не страдаю, – буркнула Агата. – А если б страдала, вы бы наверняка что-нибудь придумали...

Он снисходительно проигнорировал ее неумелую насмешку.

– Рад, что вы так высоко оцениваете мои таланты! А как насчет темноты?

– Я же не маленькая!

– Но помнится, вы говорили, что в детстве могли уснуть только с котом в обнимку...

Веское молчание.

– Кота здесь нет.

Он что, хочет предложить взамен кота себя? Агата озадаченно моргала.

Келдыш наблюдал с иронией.

– Я имел в виду только то, что светильник не погаснет, – сказал он, вдоволь понаслаждавшись ее растерянностью.

– Что, неужели наконец-то ваша магия?

– Нет. «Вечная» батарейка.

Сон все не шел, хотя Келдыш рядом дышал ровно, глубоко. Успокаивающе.

Агата открыла глаза. «Вечный» светильник продолжал гореть, и она ясно видела его профиль, тень под глазами, приоткрытые губы.

Интересно, а что чувствуешь, когда тебя целует взрослый мужчина? Мокрые напористые поцелуи Алекса совершенно не объясняли, что такого в поцелуе, о котором так часто твердят – едва ли не чаще, чем о сексе. Или это обычное всеобщее взрослое притворство – стыдно признаваться, что тебе не нравится и даже противно то, что должно волновать и нравиться по определению?