Как будто я ему мешал,

И он меня убил.

Но лишь роднее вчуже стал,

Желаннее, чем был…

Гляжу на мир я как впервой,

Молчу в смятенье чувств:

Убийца ты родимый мой…

И Божьей милостью — живой! —

Опять ходить учусь.

ПРОПОЙ

Прупил я звезды неба

И память родных могил.

И коркой черного хлеба,

Последнею, закусил.

Пропил я тело и душу,

Работу, семью, очаг.

Сушит меня и душит,

И всё темнее в очах.

Трупом лежу во мраке

И гробовой тишине.

Бездомные лишь собаки

Воют в ночи по мне.

Но я живой и не спятил.

Бутылок строй опустел,

Но где-то я, помню, спрятал

Чекушечку на похмел.

Пропил я мир и Бога.

Пропил всю жизнь свою.

Вот полежу немного,

Встану и смерть пропью.

* * *

Гнут в дугу меня столетья

Нищеты, работы черной,

И терпенья, и безвестья,

И тоски неизреченной.

Но такие ж вековые

Жажда жизни, воли, слова

Распрямляют спину, выю

Из-под гнета векового.

Вот иду, красиво страшный,

Я походкою привычной,

Кочегар еще вчерашний

И поэт уже столичный.

Но в ковровом коридоре,

Хоть и шествую отважно,

С наглецой такой во взоре,

Чувствую себя неважно.

И с редактором сановным

В кабинетном интерьере

Чувствую себя виновным,

Как при милиционере.

И кляну в себе нередко

За такую вот бодягу

Неизвестного мне предка,

Работягу иль бродягу.

Но и вижу, как иные

Зябко ежатся во кресле,

Будто перед ними ныне

все разбойники воскресли.

И встречаем и читаем

С тонкой лестью и опаской,

Вижу я, что не чета им,

Вольный мастер — дворне барской.

И, тая в себе упорство

Бурлака полуживого

Под личиною притворства

Думного дьяка царева,

В лямке согнут иль в поклоне —

Только дело разумею:

Чтобы в честном русском слове

Быть сильнее и прямее.

Гнут в дугу меня столетья,