Но они же распрямляют.

И желаю умереть я,

Как поэты умирают.

ПРИЗРАК

В больших дверях писательского клуба,

В кружении коварном сквознячка

Сверкнула кожанка, пробор и зубы,

Поймала руку гладкая рука.

Он на слуху у всех, он что-то значит.

Знакомства, связи, куча важных дел.

Уже с трудом тугой животик прячет

И очень элегантно поседел.

Меня давно он знает, ценит, любит:

— Хотя бы позвонил когда, старик!

Но из какой потусторонней глуби

Или воздушной взвеси он возник?

Он много говорит, умно и веско,

Но речи ускользает существо.

Мне все о нем доподлинно известно

И все же неизвестно ничего.

Он придвигается ко мне все ближе,

Уже берет за лацкан мой пиджак…

А я гляжу и ничего не вижу —

Цветная пустота, блестящий мрак.

Он женщиной рожден или собраньем?

Он хлеб или бумагу только ел?

С каким таким таинственным заданьем

И кем внедрен он в улей ЦДЛ?

— Ну, будь! — и только сквознячка круженье,

И незапятнанно блестит паркет…

И лишь тогда прошло оцепененье,

Когда я наконец пришел в буфет.

* * *

Когда я не носил бороды

И легки мои были шаги,

Я не знал, что евреи — жиды,

Я не знал, что евреи — враги.

Когда всем я глядел в глаза,

Ни за кем не зная вины,

Все евреи мне были друзья,

И добры, и очень умны.

Но чем больше я так глядел,

Тем все больше глаза отводил,

Хоть понять того не хотел,

— Быть не может того, — твердил.

Но прошли года, как стада,

Ископытив душу мою.

И теперь у меня борода,

И на все я косо смотрю.

И не с той я встаю ноги,

И своей не люблю бороды,

И куда ни пойду — враги,

И куда ни пойду — жиды.

И на них мне кажут друзья

Больше, чем на красивых баб.

И от них не стало житья,

И зачах я совсем, ослаб…

Буду бегать и душ принимать,

Чтобы стала легка нога

И душа — опять молода.

Буду прямо гулять и взирать,

Чтобы — ни одного врага,

Чтобы — ни одного жида.

* * *

…И, дописавшись до точки,

Дверью своей одиночки