Старец, как представлял себе Федор Михайлович, тот же монах, живущий общим со всей братией уставом, но вместе с тем еще и своею собственной, особой, более внутренней, нежели внешней жизнью. И авторитет старца не в высоте его духовного чина, а в его духовной премудрости, личном благочестии, подвижничестве. Он – учитель жизни, врачеватель нравственных недугов, наставник заблудших душ, потерявших покой, страждущих утешения, нуждающихся в искреннем, бескорыстном слове, идущем из чистой, ничего не желавшей для себя лично души.

Федор Михайлович ехал в Оптину, скорбя по умершему сыну, томясь безысходной виной за случившееся с Алешей. И вместе с тем ему, как писателю, хотелось своими глазами увидеть одного из героев будущего романа, он уже решил назвать его старцем Зосимой. Услышать его, потому что писателю в романе нужен был живой образ проповедника, народного «святого». Старец должен был стать духовным наставником главного героя, которому он даст имя своего сына Алеши, «Алексея – человека Божия». Другим наставником будет ему сама жизнь со всеми искушениями. В нем воплотится истинная судьба будущей России.

В Оптиной Достоевский пробыл два дня и трижды беседовал со старцем Амвросием.

«Вернулся Ф. М. из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся, – вспоминала Анна Григорьевна, – и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым „старцем" о. Амвросием Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Из рассказов Ф. М. видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый „старец"».

Федор Михайлович, действительно, выглядел несколько посветлевшим. «Может, и вправду, – думал он, – послано было и ему самому, отцу, пережить смерть любимого сына как великое испытание, ибо сказано: всякому подвигу души предшествует страшное искушение и великая скорбь. Аще падшее зерно не умрет, то останется одно, но ежели умрет, то даст много плода».

Звучало в ушах недавнее, из Оптиной вынесенное: «По имени будет и житие твое…»

Впечатление от знакомства с отцом Амвросием было так сильно и глубоко, что, преломленное в творческом сознании писателя, вызвало к жизни яркий, полный психологической правды художественный образ старца Зосимы. Трудное дело человеку кающемуся, как определил сам старец личность гениального писателя, в точности изобразить суть святого подвижника. «Про старца Зосиму говорили многие, – описывал своего литературного героя Достоевский, – что он допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно, и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово».

Прозорливость старца Зосимы, как объясняет автор, идет от опыта, памяти, наблюдательности, а помощь при недугах – от знания лечебных средств. Не принимается во внимание божественный дар, действующий в человеке зачастую вопреки опыту, наблюдательности и здравому смыслу.

Кстати, вся внешняя обстановка монастырской жизни, запечатленная в «Братьях Карамазовых», описание обители, где жил старец Зосима, взяты из реалий Оптиной 1878 года. Скит, описанный как «долина роз», где «было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только можно их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей перед входом, был тоже обсажен цветами».

В литературе о Достоевском давно ведется спор о том, можно ли считать старца Амвросия прототипом старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». Этот спор начал Константин Леонтьев еще при жизни Достоевского в статье «О всемирной любви». Позже он же этот спор продолжил, в частности, в письме к Василию Васильевичу Розанову, которое часто цитируется в комментариях к роману: «В Оптиной „Братьев Карамазовых" правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается». Свидетельство Леонтьева, много лет жившего в Оптиной и в конце жизни постриженного в монашество старцем Амвросием, разумеется, достойно внимания. Но существуют и свидетельства самих оптинцев – составителей «Собрания писем оптинского старца иеросхомонаха Амвросия к монашествующим». Современники старца Амвросия хоть и прохладно отнеслись к образу старца Зосимы, но в предисловии к «Собранию писем…» говорится, что письма «напомнят знаменитый роман Ф. М. Достоевского „Братья Карамазовы" и покажут, что изображенный там старец Зосима не один только плод фантазии художника, а живое лицо, заимствованное им из действительности».

Сам Достоевский, к слову, никогда не утверждал, что его Зосима – точный портрет великого оптинского старца. Но этот литературный персонаж оказался настолько пленительным, что приводил читателей к познанию веры. По меткому замечанию философа Василия Васильевича Розанова: «Вся Россия прочла „Братьев Карамазовых" и изображению старца Зосимы поверила. „Русский инок" [термин Достоевского. – Е. Ф.] появился как родной и как обаятельный образ в глазах всей России, даже неверующих ее частей».

«Материалистическое» объяснение Достоевским «способностей» старца Амвросия не учитывает, прежде всего, его предвидение судьбы России и Оптиной пустыни в то время, когда, как казалось, «ничто не предвещало беды».

«Что-то около 1882-го или 1883 года – точно не упомню, – рассказывал Сергею Александровичу Нилусу современник старца Амвросия, – я был у старца с ответными письмами для отправки их многочисленным духовным чадам его и почитателям. Вдруг старец взглянул на меня.