Хриплые вопли не перекрывали вой ветра снаружи, но иной раз казалось, что гул человеческих голосов бросает ему дерзкий вызов. Захари, уединившись в углу с Эми Фельдон, закинул юбки ей на голову и рисовал у нее на коленях символы Жатвы. Еще несколько женщин ходили, что называется, по рукам. Похоже, что все пребывали в каком-то горячечном возбуждении. А мутный свет затененного бурей дня, проникавший сквозь створки входной двери, как будто насмехался над ними.

Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместе столах. Носы его солдатских сапог образовали таинственную букву V. Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то все-таки удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучок бес-травы. Несло от него кошмарно — какой-то отравой.

Человек в черном снял капюшон и подошел к стойке. Элис наблюдала за ним, ощущая тревогу, смешанную со знакомым, голодным желанием, скрытым в самых глубинах ее естества. Он не носил никаких отличительных знаков религиозного ордена, хотя само по себе это еще ничего не значило.

— Виски, — сказал он. У него был приятный голос, тихий и мягкий. — Только хорошего виски, лапуля.

Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Она могла бы всучить ему местной сивухи, выдав ее за лучшее, что у них есть, но все же достала нормальный виски. Пока она наливала, человек в черном смотрел на нее, не отрываясь. У него были большие, как будто светящиеся глаза. Было слишком темно, чтобы точно определить их цвет. Голод внутри нарастал. Пьяные вопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никчемный кастрат, играл гимн о Христовом воинстве, и кто-то уговорил тетушку Милли спеть. Ее голос, скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, словно топор с тупым лезвием — в череп теленка на бойне.

— Эй, Элли!

Она пошла принимать заказ, задетая молчанием незнакомца, уязвленная взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим нестихающим жжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялись ей. Эти желания могли быть симптомом больших перемен, а те, в свою очередь, — признаком подступающей старости, а старость в Талле всегда была краткой и горькой, как зимний закат.

Бочонок с пивом уже опустел. Она открыла еще один. Уж лучше все сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пес, которым, собственно, он и был, прибежит по первому зову и либо порежет себе пальцы, либо прольет все пиво. Пока она возилась с бочонком, незнакомец смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд.

— Много у вас тут народу, — сказал он, когда она возвратилась за стойку. Он еще не притронулся к своему виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть напиток.

— У нас тут поминки, — сказала она.

— Я заметил покойного.

— Никчемные люди, — сказала она с внезапной злобой. — Никчемные люди.

— Это их возбуждает. Он умер. Они — еще нет.

— Они смеялись над ним при жизни. И они не должны издеваться над ним хотя бы теперь. Это нехорошо. Это… — Она запнулась, не зная, как выразить свою мысль: что это и почему это мерзко.

— Травоед?

— Да! А что еще у него было в жизни?

В ее голосе явственно слышалось обвинение, но незнакомец не отвел глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь жаркой волной прилила ей к лицу.

— Прошу прощения. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть, все это противно?

— Я не священник, и мне не противно. — Он осушил стакан виски одним глотком и даже не поморщился. — Еще, пожалуйста. Еще один и от души, как говорят в одном мире, тут по соседству.

Она не поняла, что это значит, но побоялась спросить.

— Только сперва покажите деньги. Прошу прощения.

— Нет надобности извиняться.

Он выложил на прилавок неровную серебряную монету, толстую с одного конца и потоньше — с другого, и она сказала, как скажет потом:

— У меня нету сдачи.

Он лишь мотнул головой и с рассеянным видом глядел на стакан, пока она наливала ему еще виски.

— Вы у нас как, проездом? — спросила она.

Он долго молчал, и она уже собралась повторить свой вопрос, как вдруг он раздраженно тряхнул головой.

— Не надо сейчас говорить о таких пустяках. В присутствии смерти.

Она приумолкла, обиженная и пораженная. Он, должно быть, солгал, когда сказал ей, что он — не священник. Солгал, чтобы ее испытать.

— Он тебе нравился, — произнес незнакомец будничным тоном. — Да?

— Кто? Норт? — Она рассмеялась, прикинувшись раздраженной, чтобы скрыть смущение. — По-моему, вам лучше…

— Ты — добрая. И тебе страшно, — продолжал он. — А он жевал травку. Заглядывал с черного хода в ад. И вот он — смотри. Он ушел, и дверь за ним захлопнулась, а ты думаешь, будто ее не откроют, пока не придет твое время переступить этот порог, я не прав?

— Вы что, пьяны?

— Миштер Нортон откинул копыта, — проговорил нараспев человек в черном, так что все это прозвучало язвительно и издевательски. — Он мертв. Как и все здесь. Как ты. Как все вы.

— Убирайтесь отсюда.

Ее охватила холодная дрожь отвращения, но внизу живота по-прежнему разливалось тепло.

— Все в порядке, — сказал он мягко. — Все в полном порядке. Подожди. Подожди и увидишь.

Теперь она разглядела его глаза: голубые. В голове у нее появилась какая-то странная легкость, словно она приняла дурманящего снадобья.