— Чушь собачья, — коротко бросил стрелок.

— Вот и я говорю, что чушь, — с радостью поддакнул Кеннерли, снова согнувшись в подобострастном полупоклоне. Боясь, ненавидя, стараясь угодить.

— Ты там приглядывай за моим мулом.

Стрелок швырнул Кеннерли еще одну монету, которую тот поймал на лету. Как собака, которая ловит мяч.

— В лучшем виде присмотрим, не беспокойтесь. Думаете задержаться у нас ненадолго?

— Пожалуй, придется. Бог даст…

— …будет вода. Да, конечно. — Кеннерли опять рассмеялся, но уже невесело. В его глазах стрелок снова увидел желание убить. Нет, даже не так. Не убить — а чтобы стрелок сам повалился мертвым к его ногам. — Эта Элли, чертовка, может быть очень миленькой, если захочет, верно? — Конюх согнул левую руку в кулак и принялся тыкать в кулак указательным пальцем правой, изображая известный акт.

— Ты что-то сказал? — рассеянно переспросил стрелок.

Теперь глаза Кеннерли переполнились ужасом — словно две луны поднялись над горизонтом. Он быстро убрал руки за спину, как шкодливый мальчишка, которого поймали за нехорошим занятием.

— Нет, сэй, ни слова. Прошу прощения, если что сорвалось. — Тут он увидел, что Суби высунулась из окна, и набросился на нее: — Я тебя точно выпорю, сучья ты морда! Богом клянусь! Я тебя…

Стрелок пошел прочь, зная, что Кеннерли глядит ему вслед и что если он сейчас обернется, то прочтет у конюха на лице его истинные, неприкрытые чувства. Ну и черт с ним. Было жарко. Стрелок и так знал, что на лице старого конюха будет написана жгучая ненависть. Ненависть к чужаку. Ну и ладно. Стрелок уже получил от него все, что нужно. Единственное, что он доподлинно знал о пустыне, это то, что она большая. Единственное, что он доподлинно знал об этом городке: здесь еще не все сделано. Еще не все.

Они с Элли лежали в постели, когда Шеб влетел к ним с ножом, пинком распахнул дверь.

Прошло уже целых четыре дня, и они промелькнули как будто в тумане. Он ел. Спал. Трахался с Элли. Он узнал, что она играет на скрипке, и уговорил ее сыграть для него. Она сидела в профиль к нему у окна, омываемая молочным светом зари, и что-то наигрывала — натужно и сбивчиво. У нее вышло бы вполне сносно, если бы она занималась побольше. Он вдруг понял, что она ему нравится, нравится все больше и больше (пусть даже чувство было каким-то странно отрешенным), и подумал, что, может быть, это и есть ловушка, которую устроил ему человек в черном. Иногда стрелок выходил пройтись. Он ни о чем не задумывался.

Он даже не слышал, как тщедушный тапер поднимался по лестнице — его чутье притупилось. Но сейчас ему было уже все равно, хотя в другом месте, в другое время он бы, наверное, не на шутку встревожился.

Элли уже разделась и лежала в постели, прикрытая простыней только до пояса. Они как раз собирались заняться любовью.

— Пожалуйста, — шептала она. — Как в тот раз. Я хочу так, хочу…

Дверь с грохотом распахнулась, и к ним ворвался коротышка тапер. Вбежал, смешно поднимая ноги, вывернутые коленями внутрь. Элли не закричала, хотя в руке у Шеба был восьмидюймовый мясницкий нож. Шеб издавал какие-то нечленораздельные булькающие звуки, словно какой-нибудь бедолага, которого топят в бадье с жидкой грязью, брызжа при этом слюной. Он с размаху опустил нож, схватившись за рукоять обеими руками. Стрелок перехватил его запястья и резко вывернул. Нож вылетел. Шеб пронзительно завизжал — словно дверь повернулась на ржавых петлях. Руки неестественно дернулись, как у куклы-марионетки, обе — сломанные в запястьях. Ветер ударил песком в окно. В мутном и чуть кривоватом зеркале на стене отражалась вся комната.

— Она была моей! — разрыдался Шеб. — Сначала она была моей! Моей!

Элли мельком взглянула на него и встала с кровати, набросив халат. На мгновение стрелку стало жалко этого человека, потерявшего что-то, что, как он считал, некогда принадлежало ему, — этого жалкого маленького человечка, который уже ничего не может. И тут стрелок вспомнил, где он его видел. Ведь он знал его раньше.

— Это из-за тебя, — рыдал Шеб. — Только из-за тебя, Элли. Ты была первой, и это все ты. Я… о Боже, Боже милостивый… — Слова растворились в приступе неразборчивых всхлипов и в конечном итоге обернулись потоком слез. Шеб раскачивался взад-вперед, прижимая к животу свои сломанные запястья.

— Ну тише. Тише. Дай я посмотрю. — Она опустилась перед ним на колени. — Да, сломаны. Шеб, какой же ты все-таки идиот. И как ты теперь будешь играть? И на что будешь жить? Ты ж никогда не был сильным или ты, может, об этом не знал? — Она помогла ему встать на ноги. Он попытался спрятать лицо в ладонях, но руки не подчинились ему. Он плакал в открытую. — Давай сядем за стол, и я попробую что-нибудь сделать.

Она усадила его за стол и наложила ему на запястья шины из щепок, предназначенных для растопки. Он плакал тихонько, безвольно.

— Меджис, — сказал стрелок, и тапер вздрогнул и обернулся к нему, широко распахнув глаза. Стрелок кивнул — и вполне дружелюбно, ведь Шеб уже не пытался воткнуть в него нож. — Меджис, — повторил он. — На Чистом море.

— И что там в Меджисе?

— Ты был там.

— А если и был, что с того? Я тебя не помню.

— Но ты помнишь девушку, правда? Девушку по имени Сюзан? В ночь Жатвы? — Голос стрелка сделался жестким. — Ты был у костра?

У тапера дрожали губы. Губы, блестящие от слюны. Его взгляд говорил о том, что он все понимает: он сейчас ближе к смерти, чем в то мгновение, когда он ворвался к ним в спальню, размахивая ножом.

— Уйди отсюда, — сказал стрелок.

И вот тогда Шеб все вспомнил.

— Ты тот мальчишка! Вас было трое, мальчишек! Вы приехали сосчитать поголовье скота, и Элдред Джонас был там, охотник за гробами, и…

— Уходи, пока можно уйти, — сказал стрелок, и Шеб ушел, баюкая свои сломанные запястья.

Элли вернулась обратно в постель.

— И как это все понимать?

— Это тебя не касается, — сказал он.

— Ладно… так на чем мы с тобой остановились?

— Ни на чем, — сказал он и перевернулся на бок, к ней спиной.