— Прекратите! — закричала мать. — Магнус, что ты делаешь! Разожми ладонь! Ты проткнушь себе руку насквозь!..

Руку он прорезал не насквозь, но через час пришлось ехать в больницу, потому что кровотечение не прекращалось. Дежурный врач посмотрел и присвистнул:

— Рентген!

И начал вызывать по внутреннему телефону микрохирурга, анестезиолога и велел медсестре готовить малую операционную. Мать заволновалась:

— Что?!

— Что? Зашивать!

Он провел в больнице двое суток. Отец казнился и просил прощения и — он слышал — все приставал к врачу, в коридоре, шепотом:

— Вы понимаете, мальчик играет на фортепиано, это дурацкий несчастный случай… он сможет продолжать играть? Рука восстановится?

Врач кривился в ответ:

— Нерв задет, так что… не знаю. Связки целы. Будем надеяться.

В школе вокруг него образовался непонятный ореол — одновременно и сочувствовали, и посмеивались. В нем по-прежнему видели безобидного чудака, но теперь ситуация осложнилось — ему казалось, что его считают не просто безобидным чудаком, а чудаком, над которым можно безнаказанно смеяться. Он закрылся в себе и не реагировал на реплики — настолько, что иногда не слышал задаваемых ему учителями вопросов, и это тоже вызывало смешки. Он не понимал причины такой перемены отношения к нему Кари — ведь, в конце концов, это она первой заговорила с ним. Тогда почему, зачем выставлять его посмешищем пред всем классом?!

Однажды после уроков, на выходе, его догнала Толстая Берта:

— Подожди! — ей было тяжело идти быстро. — Слушай, я хочу сказать тебе одну вещь, чтоб ты знал… Над тобой смеется группа идиоток, а не весь класс. Парни обалдели от такого ее поведения. Если бы кого другого, но чтоб тебя так… Любая девчонка мечтает о таком к ней отношении. Чего ей надо-то было?… А «благородный рыцарь» — прими это, как титул.

«Да мне наплевать на всех вас!» — чуть не крикнул он ей в лицо, но вовремя сдержался: Берта была умнее многих других и, в сущности, была несчастным человеком. Даже если она и завидовала чужой красоте и успеху, виду не показывала и уж тем более не делала гадостей, и теперь, как могла, выражала солидарность.

— Что у тебя с рукой?

— Порезался.

— Ты уже столько времени ходишь с повязкой.

— Глубоко порезался.

— Рука-то не пострадает?

— Надеюсь.

— Ну, ладно. Крепись… — с тем Берта развернулась и поковыляла в противоположную сторону.

«Задружить с толстухой, что ли? — подумал он, глядя ей вслед. — Она неплохой человек… — он вздохнул. — А потому не будем портить ей жизнь еще сильнее…»

К началу марта стало ясно, что рука, если даже и восстановится полностью, то не скоро и нелегко: пытаясь взять две октавы, он не чувствовал мизинца и безымянного пальца, а ладонь немела. Отец страдал так, что он не знал, чем его утешить и говорил, что виноват совсем другой человек, и что в пианисты он, в конце концов, не готовился, а петь можно и с порезанной рукой…

Но тогда же случилось такое, чего он не ожидал и к чему готов не был. Он так и не понял, почему, но по школе — даже не по классу — поползли слухи о легкомысленности и доступности Рыжей Кари. Настолько, что ученики старших классов стали делать ей недвусмысленные предложения. Она, по обыкновению, смеялась, кокетливо возмущалась. Потом оказалось, что все гораздо серьезней — кто-то начал говорить, что видел ее там-то и с тем-то, а кто-то утверждал, что сам был с ней — «наедине». И наконец он услышал собственными ушами:

— Да ладно! С ним ходила, значит, а со мной что? Может, тебе заплатить?

— Я никуда ни с кем не ходила! — в ее голосе зазвенели слезы.

— Брось! Все говорят! Что, Музыкант тебе не заплатил — так ты на него обиделась?

Можно было бы сразу дать по морде — но разговор происходил за дверью и стало бы ясно, что он подслушивал. Он заметил тогда, что Кари изменилась — она не смеялась больше, и выражение глаз ее стало постоянно испуганным и напряженным — затравленным, как у человека, отовсюду ожидающего подлости. Как-то раз, кагда он намеревался войти, она выбежала и они столкнулись в дверях — глаза ее полны были слез.

— Что, доволен? — крикнула она ему. — Доволен, да?

«Дура ты несчастная, — подумал он, глядя ей вслед. — Чем я могу быть доволен?..»

Тогда он начал прислушиваться и следить за взглядами и жестами. «Мне наплевать на тебя, — говорил он себе. — Дело не в тебе. Дело в моем отношении к тебе — том отношении, от которого ты ничего не оставила…»

Наконец однажды в туалете — а где еще можно подслушать такое? — ему удалось подслушать сплетничащих учеников из параллельного класса — они обсуждали достоинства внешности Кари и тот факт, что ничего такого ни у кого с ней не было, а как хотелось, но она, конечно, стервочка, «нагревалка», и вообще — надо подкараулить ее где-нибудь и… Наверное, Музыкант ей не понравился, и теперь она смеется над ним, конечно — у него-то опыта нет, откуда — он учится, а она, поди, все уже хорошо умеет, неплохо было бы проверить…

Он узнал их по голосам и остановил на выходе:

— Есть разговор, коллеги. Пройдемте вон туда.

— Зачем туда? — переглянулись те. — Там народу полно.

— Вот именно. Для этого.

Юноши замялись.

— Так что же?

— Слушай, — заговорил один. — Ты… это… Ты тут ни при чем. Ты услышал, чего мы там болтали? Забудь!

— Не получится.

Он говорил нарочито громко и на них стали оглядываться и подходить. Через пол-минуты они были уже в центре внимания.

— Я хочу, — громко сказал он. — Чтобы вы при всех повторили то, что только что говорили, будучи одни, извинились бы и сказали, что все сказанное вами — грязная ложь.