Шрифт:
«Самъ народъ, черезъ своихъ избранниковъ долженъ править», «министерство, отвтственное передъ народомъ».
Въ ротахъ разбивались на партiи и боязливо молчали на тревожный вопросъ приходящихъ людей — «что же, товарищи, съ нами или противъ насъ?»
А дома, недовольный, бубнилъ генералъ. Онъ слушалъ восторженные разсказы Вовика, смотрлъ на его оживленное лицо, полное вры въ сознательность мысли, и говорилъ ворча:
— А самоокапыванiю вы учите?
— Но, папа… Гд же? Вдь мы занимаемся на Морской и Благовщенской, на площади Марiинскаго театра не окопаешься…
— Гм!.. гм!.. Многiе тамъ окопались и основательно окопались… Ну, а можетъ твоя рота или тамъ твой батальонъ делать перебжки версты на четыре и не терять направленiя и выравнивать цпи?..
— Но, папа… Мы не пробовали…
— Гм!.. гм!.. Да, вотъ мн вспоминается, — и старикъ испытующими глазами смотритъ въ лицо своему сыну. — Въ турецкую войну это было… Да… ну замялся одинъ батальонъ. Колонной шелъ, подъ огонь попалъ, ну гранаты тамъ стали рваться, шрапнель… Да… А Скобелевъ увидалъ… «батальонъ, стой! На плечо! Шай на краулъ!» И пошелъ прiемы длать подъ огнемъ, да поправляетъ, кто не такъ сдлаетъ, кричитъ… А потомъ и повелъ… Такъ пошли, будто и огня турецкаго нтъ…
Вовикъ молчитъ… Да, пожалуй, его рота не сдлаетъ этихъ прiемов подъ огнемъ.
— Вотъ, погоны сняли… Чести никому не отдаютъ, что же, хорошо это?
— Но, папа… Отданiе чести — это пережитокъ крпостного права. Это остатокъ того времени, когда офицеръ былъ бариномъ, а солдатъ слугою. Теперь вс равны, вс товарищи!
— То-то! Товарищи! А въ противогазахъ вы ходите, бгаете? Ручныя гранаты бросать практикуетесь?
— Милый мой папа, неисправимый ты фронтовикъ, Николаевскiй служака — вдь у насъ не только противогазовъ нтъ, у насъ нтъ ни лопатъ, ни поля, гд учиться, ружей не на всхъ хватаетъ…
— Нехорошо, Вовикъ… Нехорошо! Какъ же вы пойдёте въ атаку? Какъ же пройдете вы сквозь стну заградительнаго огня?
— Но, папа! Если нужно, мы пойдемъ впереди съ красными флагами!
III
Съ красными знаменами, съ большими плакатами съ надписями: «земля и воля», «война до побднаго конца», «война за свободу народовъ» они пошли на войну.
Гремла впереди марсельеза, и народъ густою толпою съ криками «ура» провожалъ ихъ.
«Товарищи, не забывайте насъ», — колыхался большой красный плакат надъ срою толпою солдатъ.
— Не сумлвайтесь, товарищи, не забудемъ!.. Заключайте, товарищи, скорича миръ, да и шабашъ, повоевали и довольно… — кричали изъ толпы.
Въ рядахъ маршевой роты шелъ смутный гомонъ, курились огоньками папиросы, летла шелуха подсолнуховъ, и въ этой толп солдатъ, такъ же одтый, какъ и они, шелъ Вовикъ. Онъ старался отыскать въ толп свою мать, Нелли и Долли, стараго генерала, еще и еще разъ обмняться съ ними взглядами, полными любви и ласки, и за толпою не находиъ ихъ.
А они шли рядомъ. Двочки впереди, а за ними генералъ съ женой, и они искали въ солдатской толп милое лицо своего обожаемаго сына.
Какой-то извозчикъ, стоя на козлахъ своей пролетки, посмотрлъ на генерала, потомъ на солдатъ, окруженныхъ толпою, и, захлебываясь отъ восторга, воскликнулъ:
— Вотъ этимъ во фронтъ становиться, а не генераламъ, чортъ ихъ дери совсмъ! Ахъ, ну и молодцы! Ей-Богу, правда! Эти побдятъ! Ну и молодцы! Ахъ, чортъ его возьми совсмъ, на гармоник какъ жаритъ. Ну, право слово, народъ! Настоящiе ерои!.. И офицера съ собою въ ряды поставили. Иди, молъ! Небойсь! Назвался груздемъ, ползай въ кузовъ… А офицеръ моло-оденькiй…
И шумнымъ потокомъ мимо остановившихся трамваевъ шла по Загородному проспекту эта толпа, и изъ трамваевъ имъ махали платками и кричали «ура»!..
IV
— Они не хотятъ учиться, — тихо, почти шопотомъ, сообщилъ Вовикъ своему товарищу Гагарину.
— Да, и у меня рота не вышла.
— Говорятъ, не зачмъ учиться. Вчера бгать заставилъ. Пришелъ комитетъ, сказалъ, что рота считаетъ это издвательствомъ надъ ними. Воевать будутъ, а учиться не станутъ.
— У меня, Вовикъ, хуже. Мн прямо говорятъ, война кончена, и учиться не для чего. «Какъ же, говорю имъ, война кончена, кто вамъ это сказалъ? «- «Немецкiе солдаты, говорятъ, намъ такъ сказали. Мы къ ним ходили, они и сказываютъ: вы положите ружья, и мы положимъ, вотъ тогда миръ и будетъ».
— Ужасъ!..
Это слово они произнесли впервые. Въ темной землянк, затерявшейся среди лабиринтовъ окоповъ, они первый разъ сознали свою великую отвтственность передъ Россiей и передъ армiей.
Они говорили шопотомъ. Они знали, что за ними въ сто паръ глазъ слдятъ ихъ люди, подслушиваютъ, что они говорятъ. Они знали, что имъ не довряютъ, что съ чьихь-то нелпыхъ словъ ихъ подозрваютъ въ контръ-революцiи!