Остановки были рѣдки, но, — такъ по крайней мѣрѣ казалось Надеждѣ Петровнѣ — очень долго стояли на какихъ-то глухихъ степныхъ станцiяхъ. Надежда Петровна смотрѣла на скучную бѣлую каменную постройку вокзала въ кружевной тѣни высокихъ бѣлыхъ акацiй, на стройныя раины, окружавшiя мощеный булыжникомъ дворъ, на садикъ съ узорнымъ заборчикомъ изъ старыхъ рельсовыхъ накладокъ, съ высокими махровыми мальвами, табакомъ въ цвѣту, громаднымъ ревенемъ съ лапчатыми листьями на малиновыхъ мясистыхъ стебляхъ и съ цѣлыми зарослями цвѣтущей шапками вербены. Повитель и душистый горошекъ повисли по забору и пряный запахъ цвѣтовъ мѣшался съ терпкимъ запахомъ каменно-угольнаго дыма.

На низкой песчаной платформѣ — никого. Выйдетъ сонный начальникъ станцiи въ растегнутомъ чечунчовомъ кителѣ и выгорѣвшей на солнцѣ красной фуражкѣ, сторожъ станетъ у звонка. Въ раскрытое окно внизу стучитъ телеграфъ. Гдѣ-то впереди шипитъ паровозъ и съ жестянымъ стукомъ падаетъ водонапорная труба. Откуда то доносятся вялые, сонные голоса. Кто-то изнутри зданiя спросилъ: — «давать отправленiе?» Начальникъ станцiи ушелъ въ контору, но поѣздъ еще долго стоялъ. Потомъ незамѣтно тронулись, передъ глазами Надежды Петровны, вызывая головокруженiе, поплыли постройки и садъ станцiи, застучали колеса и маршъ Радецкаго зазвучалъ въ ушахъ Надежды Петровны, сливаясь съ ритмомъ стука колесъ.

Какая тамъ — война!.. Глубокiй миръ, прекрасный трудъ, крѣпкiй, сытый сонъ были кругомъ, по всей Русской землѣ. Врали газеты. Война была выгодна только имъ, а не этимъ мирнымъ хуторянамъ-казакамъ.

Ночью синее, въ золотыхъ звѣздахъ небо висѣло за окномъ. Степь была черна и таинственна. Крѣпкiе волнующiе запахи хлѣбнаго сѣмени подымались отъ разогрѣвшейся, разомлѣвшей за день земли.

Утромъ въ окно вагона мелькали частыя села, перелѣски, лѣса, стало люднѣе на станцiяхъ. Подвалило и пассажировъ — но всѣ они были мирные, обыденные, спокойные. Студенты и барышни ѣхали въ какую-то экскурсiю и говорили о томъ, что увидятъ. Незамѣтно какъ-то бѣлыя церкви съ православными голубыми, сѣрыми и зелеными куполами смѣнились стройными, высокими костелами, съ красными кирпичными колокольнями, рвущимися къ небу. Въ вагонѣ зазвучала польская рѣчь. Больше и гуще стали лѣса, чаще каменныя постройки…

Польша…

Въ полдень Надежда Петровна прiѣхала на станцiю Травники. И здѣсь, такъ близко отъ Германской границы все так-же была мирная тишина и полуденная дремота. Жидъ извозчикъ, въ длинномъ лапсердакѣ подрядился отвезти ее въ городъ, гдѣ стоялъ полкъ ея мужа. Пара лошадей мѣрно зацокала подковами по каменной дорогѣ. Хвойные лѣса стояли по сторонамъ, задумчивые, дремотные и… — мирные. Пахло смолою, спиртнымъ запахомъ можжевельника и мохомъ. Въ Красноставѣ, въ богатой, прекрасной, польской цукернѣ Надежда Петровна напилась кофе, закусила пирожными и покатила дальше.

Тихiй мирный вечеръ надвигался, когда она въѣхала въ городъ, такъ памятный ей по сладкимъ воспоминанiямъ первыхъ лѣтъ ея замужества. Она не была въ немъ пятнадцать лѣтъ, но такъ мало перемѣнился городокъ, что она узнавала въ немъ каждую мелочь, каждый домъ. Больше, раскидистѣе, могучѣе и красивѣе стали вѣковыя липы у стараго костела, внизу у рѣчки. Глубоко подъ ними легла прохладная синяя вечерняя тѣнь. Разрослись каштаны въ гарнизонномъ саду. Надежда Петровна безъ труда отыскала маленькiй домикъ на окраинѣ города, гдѣ стоялъ ея мужъ, какъ тогда, такъ и теперь.

Деньщикъ — казакъ съ сосѣдняго хутора — она его еще мальчишкой знала — выбѣжалъ и обрадовался Есаульшѣ.

— Его высокоблагородiе дома?..

— Никакъ нѣтъ… Они на стрѣльбѣ… Да заразъ и придутъ. Пожалуйте, барыня.

Онъ подхватилъ ея плетеную ивовую Казанскую корзину и мѣшокъ съ домашнимъ гостинцемъ и повелъ въ домъ.

Низкая походная койка, чисто накрытая сѣрымъ суконнымъ одѣяломъ, стояла у стѣны. Уздечка и сѣдельный уборъ висѣли надъ нею. Въ углу, на особой подставкѣ стояло сѣдло, на столѣ въ простѣнкѣ лежали бумаги, сотенныя книги, газеты, чернильница и за нею ея портретъ въ плюшевой рамѣ, въ старомодномъ платьѣ, въ томъ самомъ, въ которомъ она была, когда онъ дѣлалъ ей предложенiе. Все было, какъ и тогда, когда она жила съ нимъ въ полку.

Крѣпкое и нѣжное чувство любви защемило сердце Надежды Петровны, и оно молодо забилось въ предвкушенiи близкаго свиданiя.

Деньщикъ принесъ умыться.

Въ открытыя окна доносилась стукотня ружей. Выстрѣлъ за выстрѣломъ слѣдовали черезъ равные промежутки, Слышались давно ей знакомые сигналы и далекая солдатская пѣсня. Но и все это военное дышало такимъ миромъ, что Надежда Петровна не хотѣла и думать о войнѣ. «Дня четыре, до вторника, перебуду, а тамъ и домой. И ему мѣшать не буду и сама къ своей тяжелой лѣтней работѣ, къ трудамъ по уборкѣ урожая вернусь»…

— Про родителевъ моихъ чего не слыхали?.. — спрашивалъ деньщикъ, поливая ей на руки изъ жестяного кувшина свѣжей ключевой водой. — Живы, здоровы? Ай нѣтъ?

Она отвѣтила.

— А хлѣба косить не зачинали?

— У насъ еще нѣтъ, а дорогой ѣхала, видала — косятъ.

— Тутъ поляки тоже чего-й-та встамошилисъ, кругомъ убираютъ. И не дозрѣлъ, а убираютъ.

Мимо по улицѣ со стрѣльбы шелъ взводъ казаковъ. Шли не въ ногу, напростяка, по домашнему, громко разговаривали и четко раздавались ихъ голоса въ тихомъ вечернемъ воздухѣ.