Въ тотъ самый iюньскiй вечеръ, когда первый разъ въ ихъ домѣ заговорили о возможности войны, Володя поѣхалъ къ Драчу. Онъ всегда останавливался у него, когда были у него сомнѣнiя, когда хотѣлъ онъ уйдти отъ семьи и посвятить всего себя партiйной работѣ.

Ѣхалъ онъ, полный самаго крѣпкаго миролюбiя и ненависти къ войнѣ. Какъ соцiалистъ и демократъ онъ долгомъ своимъ почитал быть антимилитаристомъ, пацифистомъ, ярымъ ненавистникомъ войны. Война пережитокъ дикаго средневѣковья, феодальныхъ привычекъ, царизма, никакъ недостойный соцiализма. Бросать народъ, то есть рабочихъ — пролетарiатъ на убой въ угоду Вильгельмамъ и Николаямъ — никакъ не отвѣчало марксизму. Онъ зналъ, что и партiя, въ лицѣ Петербургскихъ ея представителей, раздѣляла эти взгляды. Уже были брошены ея агенты, составлены «пятерки», посланы агитаторы по заводамъ, чтобы въ нужную минуту забастовками сорвать войну, по деревнямъ поѣхала молодежь — препятствовать, когда будетъ надо мобилизацiи.

Володя засталъ Драча дома въ хмуромъ, мрачномъ, молчаливомъ настроенiи. Пиво и хлѣбъ съ колбасой ожидали Володю. Со страстью, съ пыломъ молодости Володя заговорилъ о военныхъ слухахъ, о подготовкѣ къ войнѣ, о священной обязанности каждаго соцiалиста помѣшать этой имперiалистической войнѣ, начатой «царизмомъ». Драчъ прищурился какъ-то презрительно и сказалъ:

— Ничего ты, братокъ, въ этомъ дѣлѣ не понимаешь. Совсѣмъ не оттуда вѣтеръ дуетъ.

— Скажи, если что знаешь.

— Скажу, когда надо будетъ.

Какъ ни допытывалъ Володя Драча — больше ничего онъ не могъ отъ него добиться.

— Ты вотъ что — не спѣши домой. Поживи у меня — тогда все доподлинно узнаешь. Ждемъ гонца отъ самого.

— Отъ кого?

— Отъ самого… Отъ Ленина, — едва слышно сказалъ Драчъ.

Володя остался у Драча. Въ грязной, неприбранной квартирѣ было уныло и скучно. Держать прислугу Драчу не позволяли убѣжденiя, да, можетъ быть, и средствъ на это не было, самъ же онъ считалъ ниже себя стелить постель и вытирать пыль — это все «усложняло жизнь» по его мнѣнiю, и въ двухъ комнаткахъ въ большомъ и грязномъ домѣ, заселенномъ рабочими, на Телѣжной улицѣ было грязно и лѣтомъ душно и непрiютно. До одури играли въ шашки, до тошноты пили пиво, трескали огурцы и ѣли вареную колбасу, часами валялись на жесткихъ вонючихъ постеляхъ. Иногда спорили на отвлеченныя темы, читали вмѣстѣ Маркса, и Володя удивлялся малому развитiю Драча. Володя зналъ, что это ничего недѣланiе и была — политика.

— Мы, какъ пожарные, — говорилъ Драчъ, — можетъ, мѣсяцъ проспимъ, ничегошеньки не дѣлая, за то уже, какъ пожаръ, — здравствуйте — пожалуйста — явимся на работу, какъ стеклышко.

Какъ то пришелъ къ нимъ Малининъ и показалъ телеграмму: — «прiостановите закупку шерсти. Точка. Шлемъ оптовика съ цѣнами. Точка. Карасевъ».

Володя ничего не понялъ, Драчъ и Малининъ ему объяснили, что надо прекратить работу, препятствугощую войнѣ и ожидать кого-то съ инструкцiями изъ Центра.

На Петербургскихъ заводахъ были волненiя. Рабочiе предъявляли экономическiя требованiя, устраивали забастовки. На Шлиссельбургскомъ трактѣ были повалены фонарные столбы, остановлены вагоны желѣзной дороги, строили неумѣло баррикады. Гвардейская кавалерiя была вызвана изъ Красносельскаго лагеря для подавленiя рабочихъ волненiй. Въ городѣ было неспокойно. Это безпокойство усиливалось еще тѣмъ, что въ Петербургъ ожидался Французскiй Президентъ Пуанкаре и нельзя было показать ему столицу въ смятенномъ видѣ.

Все это приказано было прекратить и идти «въ ногу» съ Правительствомъ. Никакъ этого понять не могъ Володя. Наконецъ, было назначено собранiе на квартирѣ Малинина.

Были приняты чрезвычайныя мѣры предосторожности. На улицѣ и на дворѣ дежурили отвѣтственные члены партiи, чтобы во время предупредить объ опасности. На собранiе были допущены только самые вѣрные члены партiи.

Малининъ былъ раздраженъ и озабоченъ. Его обидѣло и задѣло, что Центръ не ему поручилъ разработать директиву партiи, а прислалъ посторонняго человѣка. Володя давно подмѣтилъ, что въ партiи при всемъ кажущемся равенствѣ ея членовъ, строго соблюдалась какая то iерархiя и Малинину было оскорбительно уступать свое мѣсто, хотя бы и временно, кому-то другому.

Говорили, что у прiѣзжаго, строго законопирированнаго былъ какой-то особенный «мандатъ», не внушающiй никакихъ сомнѣнiй и письмо отъ самого Ленина.

Засѣданiе было назначено на восемь часовъ, но прiѣзжiй явился только къ десяти.

Это было человѣкъ неопредѣленнаго возраста, неопредѣленной нацiональности, какой-то подлинно «интернацiональный» человѣкъ. Скорѣе всего — болгаринъ. У него было чисто выбритое лицо сѣровато-оливковаго цвѣта, съ сизыми тѣнями на верхней губѣ и щекахъ. Онъ былъ хорошо, по заграничному одѣтъ, у него были темныя, но не рабочiя руки, которыя онъ все время зябко потиралъ, хотя и на воздухѣ и въ комнатѣ было жарко даже до духоты.

Всѣ встали при его входѣ, хотя этого, напримѣръ, для Малинина никогда не дѣлали. Онъ неловко, крайне небрежно, поклонился и жестомъ предложилъ садиться у стола. Тяжелый, сумрачный, пронзительный взглядъ его обвелъ всѣхъ присутствующихъ и, какъ показалось Володѣ, нѣсколько дольше остановился на немъ и на Драчѣ.

Наступило напряженное молчанiе ожиданiя. Прiѣзжiй, онъ никому не былъ названъ ни по имени, ни по партiйной кличкѣ, сидѣлъ, уставившись глазами въ одну точку и точно самъ ожидалъ какого-то доклада. Въ комнатѣ со тщательно занавѣшенными одѣялами окнами было очень душно и до тошноты накурено. Сизыя струи табачнаго дыма стояли полосами подъ потолкомъ. Пахло согрѣвшимся пивомъ и нечистымъ потомъ. Плотный Балабонинъ платкомъ вытиралъ лобъ и лицо. Коротневъ въ ожиданiи подался на стулѣ всѣмъ корпусомъ впередъ. У Драча на лицѣ было восхищенiе, ротъ былъ открытъ и онъ ждалъ отъ прiѣзжаго точно какого то чуда.