— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!.. въ мать!.. Здоровый хохотъ загрохоталъ внизу.

— Это офицера изъ одиннадцатаго номера, я знаю, прошепталъ Ваня.

— Молчи, — махнула ему рукою отъ окна Шура,

— Открыла?… — прошептала Ольга Петровна.

— Нѣтъ.

Подъ ними, этажомъ ниже всколыхнулась и пропала тишина. Послышались властные голоса, топотъ тяжелыхъ сапогъ, стукъ кованыхъ желѣзомъ прикладовъ. Однако материнское ухо Ольги Петровны сквозь всѣ эти шумы уловило неясное, чуть слышное, словно ослабѣвающее, безнадежное:

— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..

— Оборвется, — прошептала Ольга Петровна и опять повалилась на подушки.

— Къ намъ идутъ, — сказалъ Ваня.

— Иди, разбуди папу, сказала, все не отрываясь отъ окна, Шура. — Дверь въ корридоръ оставь открытой, а то тутъ стало очень холодно, не догадались-бы.

Ольга Петровна услышала легкiй скрипъ оконной рамы наверху.

— Открыла, — вставая съ постели сказала она. Шура совсѣмъ перегнулась за окно. Глухо со двора прозвучалъ ея голосъ.

— Да… Гурiй впрыгнулъ въ окно… Окно закрылось… Все тихо.

Было это такъ, или казалось. Надъ головами слышались тихiе шаги и быстрый прерывистый говоръ.

Въ эту минуту сразу на парадной зазвонилъ электрическiй звонокъ и на кухнѣ, на «черной» лѣстницѣ звонокъ на пружинѣ и раздались грозные крики и удары прикладами въ дверь,

Шура и Ваня побѣжали отворятъ.

Странное учрежденiе былъ «Глав-бумъ», куда поступила, бросивъ консерваторiю, чтобы кормить родителей Женя. Совѣтской республикѣ была нужна бумага. Раньше въ Россiю бумага привозилась изъ Финляндiи и приготовлялась на многочисленныхъ фабрикахъ, окружавшихъ Петроградъ. Теперь съ Финляндiей не было сношенiй. Фабрики стояли пустыя. Рабочiе, кто былъ взятъ въ красную армiю, кто бѣжалъ отъ голода домой, въ деревню, кто былъ убитъ за контръ-революцiю и саботажъ. Фабричныя трубы не дымили. Въ рабоче-крестьянскомъ государствѣ не оказывалось рабочихъ. Между тѣмъ бумаги было нужно очень много. Деньги считали уже миллiонами, или какъ называли въ совѣтской республикѣ «лимонами». Надо было ихъ печатать. И, хотя ассигнацiи печатались на отвратительной бумагѣ и той не хватало. Нужна была бумага для газетъ и для безконечной переписки, которая какъ никогда развилась въ совѣтскомъ союзѣ. И вотъ бумагу разъискивали гдѣ только можно и отбирали отъ ея владѣльцевъ. Это было тоже — «грабь награбленное» — осуществленiе принциповъ марксизма. И, конечно, не такъ-то было-бы просто отъискать эту бумагу, тщательно припрятанную владѣльцами, если-бы съ приходомъ къ власти большевиковъ не развились въ чрезвычайной мѣрѣ въ совѣтскомъ союзѣ доносы. Голодъ заставлялъ доносить за корку черстваго хлѣба брата на брата, сына на отца. Эти доносы и шпiонажъ другъ за другомъ были тоже бытовымъ явленiемъ, насажденнымъ большевиками.

«Глав-бумъ» завѣдывалъ распредѣленiемъ такой награбленной, или какъ для приличiя говорилось — «реквизированной» бумаги. Онъ принималъ ее со складовъ и распредѣлялъ его по «ордерамъ» различныхъ учрежденiй. Понадобилась большая бюрократическая машина, которой сами большевики не могли создать. Были вызваны спецiалисты бухгалтеры и статистики, получившiе наименованiе: — «спецы», съ ударенiемъ на «ы», были наняты молодые люди безъ всякаго образованiя, но надежные коммунисты и, наконецъ, при учрежденiи появились барышни для счетоводства и работы на пишущихъ машинкахъ, Онѣ получили не особенно красивое названiе «совѣтскихъ барышень» — «сов-барышень», а машинистки, работавшiя на машинкахъ назывались еще того не благозвучнѣе «пиш-машками».

Учрежденiе работало полнымъ ходомъ, однако, у Жени было такое впечатлѣнiе, что работаютъ онѣ въ пустую и потому самая работа производила впечатлѣнiе каторжной работы, то есть работы напрасной и совсѣмъ ненужной. «Спецы» сидѣли по своимъ кабинетамъ и рѣдко показывались въ залахъ канцелярiй, гдѣ работали сов-барышни и пиш-машки. Спецы точно стыдились того, что они дѣлали. Барышнями распоряжались совѣтскiе чиновники новой формацiи, правовѣрные, или, какъ о нихъ говорили «сто-процентные» коммунисты, молодежь бойкая, смѣлая, грубоватая, болѣе сытая, чѣмъ другiе, сознающая свое привиллегированное положенiе и не безъ своеобразнаго чисто пролетарскаго рыцарства.

Четыре года Женя сидѣла въ этомъ учрежденiи, считая и составляя никому не нужныя статистическiя таблицы. Четыре года, какъ она бросила консерваторiю, гдѣ стало трудно заниматься въ холодныхъ помѣщенiяхъ съ голодными профессорами. Ей шелъ двадцать седьмой годъ, она была очень хороша собою. Стройная, худощавая съ глубокими синими глазами, такъ шедшими къ ея темно-каштановымъ волосамъ она нравилась всѣмъ — и мужчинамъ, и женщинамъ, служившимъ въ Глав-бумѣ. Какъ ни давила, ни нивеллировала, какъ ни угнетала совѣтская власть все кругомъ себя — женскiя чувства кокетства она не могла совсѣмъ вытравить изъ всѣхъ этихъ пиш-машекъ и сов-барышень. Онѣ были нищiя, но онѣ умѣли изъ какого нибудь мотка шерсти, случайно найденнаго и не проданнаго, связать себѣ какую нибудь красную шапочку вмѣсто платочка, изъ старой шляпки соорудить нѣчто кокетливое, устроить себѣ какой нибудь галстучекъ изъ обрывка ситца, на скудное жалованье купить духовъ. Того, что называлось еще такъ недавно «флиртомъ», въ совѣтскомъ быту не было. Тутъ этого не признавали. Полюбившiя другъ друга пары сходились, даже, какъ выразился одинъ совѣтскiй писатель «безъ черемухи» и потому не за чѣмъ было ухаживать и тратить на это время.

Женя держалась особнякомъ. Она была вѣрна памяти своего жениха. Она ждала своего жениха, ни минуты не допуская мысли, что его уже нѣтъ въ живыхъ. Да даже, если-бы?.. Развѣ не пѣла она: — «а, если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»!..

Но именно эта ея строгость, это ея цѣломудрiе, совсѣмъ не современное, совсѣмъ не отвѣчающее общему укладу жизни въ совѣтсксмъ союзѣ, вмѣстѣ съ ея тонкою красотою привлекали къ ней вниманiе всего учрежденiя.

Ближайшимъ «начальникомъ» Жени былъ товарищъ Нартовъ. Онъ былъ моложе Жени и при всемъ своемъ нахальствѣ и апломбѣ стѣснялся молодой дѣвушки. Онъ былъ почти влюбленъ въ нее и не зналъ, какъ подойти къ этой строгой, молчаливой, всегда такой аккуратной и исполнительной «сов-барышнѣ».

Въ этотъ хмурый зимнiй день Женя работала съ трудомъ. Сознанiе, что все, что она дѣлаетъ никому не нужно и ни для чего не служитъ особенно гнело ее. Она отставила пишущую машинку и, нагнувшись надъ вѣдомостью, стала подсчитывать и складывать проставленныя въ ней цифры. Товарищъ Нартовъ подошелъ къ ней.