— Конечно, Николай Федорович. Клыки по праву его. Он первый попал…

В полдень обедали у "муллушек".

Казались Феде таинственными эти белые постройки с арками и овальным куполом, подобным куполу Самаркандской мечети, со ступенями, с пустыми залами, с валяющимися на белом полу листьями и песком.

Николай Федорович рассказывал Феде.

Давно-давно, может быть, несколько сот лет назад, в пустыне умер знатный «Батыр» киргиз. Хоронили его не здесь, но здесь были назначены поминки, и несметные орды киргизов длинными караванами верблюдов съехались сюда и поставили целый город пестрых войлочных и ковровых кибиток.

И была здесь поминальная "байга".

Она продолжалась несколько дней. Были скачки на резвость, держались страстные пари, были конные игры, была борьба силачей; были охоты с соколами и беркутами, было зарезано и съедено множество баранов, запивали их хмельным кобыльим кумысом, а по окончании всего этого явились сарты каменщики, архитекторы из Индии, стали делать кирпичи и сложили эти странные белые кубической формы постройки с арочным входом и с крутыми куполами. И когда все разъехались, пустыня приняла их в себя. Как призраки стояли они серебряными лунными ночами; сверкали белизною на солнечных лучах жарким полуднем под густо-синим небом и были ярким пятном на желтой пустыне.

Забытые… одинокие… белые… Память о давно забытом киргизском великом батыре…

Красочно и поэтично рассказывал Николай Федорович молодежи.

Казаки с глухим гомоном разбирали котелки, наливали из котлов щи и накладывали рисовый плов.

Артельщик с деловитым видом откупоривал бледно-зеленую четверть водки. Вестовой Николая Федоровича с вахмистром и грибановским денщиком вынимали из вьюков бутылки и свертки закусок.

— Все Натальи Николаевны забота, — сказал Грибанов, откупоривая бутылку с влагой темно-янтарного цвета, — и где она здесь рябину ухитряется доставать? Молодец она у тебя, Николай Федорович. Вот и институтка, а как приспособилась. Золотой человек она у тебя.

— Кровь в ей казачья, — сказал толстый есаул.

— Ну поручик, — подмигнул Феде Грибанов, — за здоровье того, кто любит кого!

— С полем!

Денщик поставил на траву вкруг охотников глубокую тарелку с нарезанными холодною курицей и уткой, и охотники руками стали их разбирать.

Федя сидел по-турецки. Мамино ружье лежало подле него. Он был счастлив тем, что он вот так просто сидит с казаками, что у него с ними товарищеские отношения, что Грибанов тянется к нему и предлагает выпить с ним, по случаю первого их общего кабана, на «ты»… Выпитая водка кружила голову.

Обед был короткий. Николай Федорович хотел успеть сделать еще три загона, а от «муллушек» уже протянулась длинная синяя тень.

Последний загон закончился в темноте. Звезды загорелись в небе. Мороз осторожно, но властно входил в разогретый солнечным днем воздух. Торопливо играл трубач «сбор», и черною стеною стояла перед Федей Борохудзирская карагачевая роща.

Домой ехали молча. Все притомились после длинного охотничьего дня.

Луна, красная и большая, китайским фонарем всходила над темным городом, звонко лаяли в предместье собаки, и кричал, икая, осел возле пылающего горна китайской кузницы.

Пахнуло пылью, соломенною гарью, растительным маслом, пригорелым бараньим жиром. Сотня свернула через плац к светившимся желтыми огнями окон казармам. Офицеры, получившие приглашение от Николая Федоровича поужинать, поехали по широкой улице, где между высоких и толстых стволов тополей светились желтыми точками редкие окна.

Наташа в лиловой блузке китайского шелка и черной в складках юбке ласково поцеловала отца.

— С полем, Федор Михайлович, — сказала она, протягивая маленькую ручку Феде. — Славного кабана вы взяли с Грибановым. Я ходила в сотню смотреть, когда привезли.

Садились по чинам. И как всегда: водка, скворчащая на черной сковороде толстая малороссийская колбаса, янтарно-желтая, в черных шипящих пятнах, утка, плавающая в жиру, салат из винограда и соленого арбуза, громадные вер-ненские яблоки и в изобилии ароматный чай с вареньем девяти сортов изготовления Наташи…

Захмелевший Федя сидел посередине стола, смотрел на Наташу и был счастлив, как можно быть счастливым только в двадцать один год, когда крепко и чисто любишь первою любовью, когда день провел под солнцем, чувствуешь себя героем и после голода сыт и слегка пьян.

Было стыдно своего счастья.

"Отец в сумасшедшем доме… Ипполит в ссылке… Липочка мечется, верно, по комнате, в отчаянии ломая руки. Мама умерла…"

Но счастье, несмотря ни на что, тонкими нитями опутывало его сердце.

На масленой неделе в гарнизонном собрании казаки устроили бал. Офицеры и дамы пешком, на полковых «драндулетах», в тарантасах и тачанках собирались к ярко освещенному керосиновыми лампами глинобитному большому зданию, стоявшему среди густого сада. Мокрый снег, густо напавший днем, был разметен, и по дорожке между арыками, освещенной из незавешенных потных окон, блестела липкая мокрая земля.