Шрифт:
— Мне кажется, эту вещь Главач дирижировал этим летом в Павловске? — сказала Соня, когда Ляпкин кончил играть.
— Не может быть, Софья Германовна. Эта вещь написана несколько дней назад, — вставая и небрежным движением откидывая назад волосы, сказал Ляпкин. — Мне ее Антон Григорьевич дал в рукописи.
— Ляпкин, — поворачиваясь к музыканту, сказала блондинка, разглядывавшая Федю, — вы читали последние музыкальные очерки Кюи?
— Ляпкин пожал плечами.
— Неистовый Цезарь! — сказал он. — Он и Стасов с Бородиным и Мусоргским хотят весь мир перевернуть. Могучие кучкисты!
— А что же, — сказал из угла гостиной Алабин, — Быть может, кучкисты и правы. Все должно совершенствоваться, совершенствуется, идет вперед и музыка.
— Вагнер пытался сказать новое слово, — снисходительно сказал Ляпкин. — Успеха у нас не имел. Мы, славяне, воспитаны на итальянской мелодии и bel-canto (певучести мелодии) и нас речитативами и короткими музыкальными фразами не поймаешь. Им никогда не дойти до изящества Чайковского и Рубинштейна.
— Вы не сыграете нам еще что-нибудь? — сказала мать Сони.
— Простите, Фанни Михайловна, я эти дни мало упражнялся. И нет ничего. Если позволите, следующий вечер я весь посвящу Листу. Я его особенно люблю. И по мне: это король фортепьяно.
— Как вам понравился наш новый рояль? — жеманно улыбаясь, спросила Фанни Михайловна. За эти пять лет она постарела, но, выкрашенная в рыжий цвет, набеленная и подрумяненная, с подведенными глазами, она не казалась старой.
— Ну еще бы! Беккер! Старый славный Беккер. Великолепен. На нем удивительно приятно играть.
— Соня, — обратилась блондинка, — познакомь меня с господином юнкером.
— Это Федя, брат Ипполита, Федор Михайлович Кусков, а это моя подруга Любовь Павловна Буренко.
Федя встал и щелкнул каблуками. Румянец залил его загорелые щеки, едва покрытые нежным пухом.
Любовь Павловна протянула ему руку и сказала:
— Садитесь поближе. Я дочь военного и вам со мной будет легче. Вы сын профессора Кускова?
— Да, — сказал Федя.
— Я когда-то изучала его записки по статистике.
— Вы на курсах?
— Я медичка, — сказала Любовь Павловна. — Не смотрите на меня с ужасом.
— Я… нет… что вы, — смущенно сказал Федя.
— Думаете: "анатомирую трупы"… Да? Нет, просто люблю человечество, народ и хочу ему помочь. Внести свет и здоровье в его темную хату… А!.. сейчас Канторович будет стихи читать.
В зале задвигали стульями, усаживаясь и поворачиваясь к углу, где стоял ломберный стол с двумя свечами, графином с водою и стаканом. К нему подошла молодая еврейка с матово-бледным лицом.
— Если бы она не была еврейкой, — сказала Любовь Павловна, — и такой типичной еврейкой, она могла бы быть на Императорской сцене. У нее читка лучше, чем у Савиной, а надрыва больше, чем у Стрепетовой. Вы савинист или стрепетист?.. ш-ш… начинает… После!
— "Мечты королевы", стихотворение Надсона, — сказала музыкальным голосом, наполнившим весь зал, Канторович и начала читать.
— Федя, — сказал Ипполит, едва кончилось чтение. — Надсон тоже был юнкером твоего училища, но он не отзывался о нем так восторженно, как ты. Училище томило его и, может быть, оно виновато в том, что он страдает неизлечимой легочной болезнью.
Федя прослушал замечание Ипполита о болезни и о том, что Надсон не любил училище. Он запомнил лишь: Надсон — поэт, юнкер их училища. Федя преисполнился гордости за училище.
Аплодисменты в зале не смолкали, и Канторович снова вышла к столу.
— "Не говорите мне: он умер"истерично выкрикнула она, высоко заломив руки.
— "Он живет! Пусть жертвенник разбит! — огонь еще пылает. Пусть роза сорвана — она еще цветет. Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает."Гром рукоплесканий покрыл ее слова. Канторович печально склонила голову и, не кланяясь, прошла на свое место.
К столу шатающейся походкой, повиливая бедрами, вышел Алабин, тщательно расправил сзади фалды сюртука, уселся на стул, положив на стол руки, и обвел жирной головкой всю публику. Масленые глаза его засверкали за золотым пенсне.
— Великая французская революция и ее принципы, — сказал он и сделал длинную паузу.
Все сидели молча, устремив глаза на Алабина. Ярко горел крупный бриллиант на его толстом коротком пальце.