Шрифт:
В комнате был накрыт стол на два прибора. Марта усадила Ясина на диван и показала ему свои наброски и рисунки.
— Митя, вот этот рисунок, давний, хочу тебе подарить. Возьми. Он имеет к тебе отношение.
Ясин рассматривал рисунок. Все на нем как-то призрачно и странно. Греция или Рим? Неясная фигура человека. Кажется, что-то из истории...
— Будто из области музыки... — предположил Ясин.
— Почти так. Это навеяно «Петронием» Веры Инбер. Я сделала этот рисунок после того, как мы встретились на Сусумане. Помнишь?
— Я помню все, дорогая.
— Знаешь что, Митя, садись-ка к столу. Мне не терпится узнать оценку моих кулинарных способностей.
— Я должен сделать тебе важное признание. Я был порядочным трусом: терзался, боялся объясниться...
— Прямо удивляюсь, как это ты расхрабрился... Слушай, Митя, давай Анохина позовем и скажем ему....
— Умница! У тебя, как всегда, хорошая идея.
Они заехали за Анохиным на такси и увезли к себе.
— Марта Сергеевна, — неожиданно предложил Анохин, — а может, и вы к нашему путешествию потом присоединитесь? Что вы на это скажете?
— Верно! — обрадовался Ясин. — Приезжай, Марта! Мы там тебе место подготовим... Как же я сам до этого не додумался?
— Поеду с удовольствием. Просто мечтаю, — ответила Марта.
— Нет, ты серьезно? Не шутишь? — подбежал к ней Ясин.
— Очень хочу поехать.
— Ну тогда решено.
— Боже! До чего же я люблю вас обоих... как мне теперь тепло на свете...
Засекин разыскал Кораблева в Историческом музее. Тот был подготовлен Бурминым к тому, что иногда в нашей жизни происходят чудеса и с одним из таких чудес Кораблеву придется познакомиться. Чудо это — воскрешение из мертвых Евгения Засекина.
Несмотря на подготовку, Кораблев при виде живого Засекина не мог совладать с собой — он заплакал, руки его задрожали, когда обнимал «блудного сына».
— Не надо, что вы, Андрей Андреевич, — успокаивал его Евгений, а сам еле сдерживался, чтобы не прослезиться.
Кораблев смотрел на Засекина, не веря глазам. Живой, живой Евгений!..
Они поехали к Кораблеву, и Евгений рассказал о своих приключениях.
— ...В воинскую часть меня отправили временно, чтобы мое «явление народу» не спугнуло всю компанию. Ребята у нас в части хорошие, уезжать было жалко... Мы в лесу жили, красотища кругом... Я художником работал. Истории моей никто, кроме командира части, не знал. Работал много. Зато режим на пользу пошел. По себе чувствую. Теперь у меня во всем порядок.
— Послушай, Женя, ты у меня недельку не можешь погостить?
— Недельку? Если не помешаю, то могу и подольше. Буду готовиться к экзаменам. Мама с Верой через четыре месяца в Москву вернутся — им ради меня устроили командировку. Я к ним прямо из воинской части ездил, когда мне разрешили объявиться. А хорошо снова родиться на свет! Самая большая радость — вдруг понять, что ты кому-то нужен, что тебя любят даже...
Засекин вспомнил встречу с Тоней после приезда. Но про это он, разумеется, никому не станет рассказывать, даже Андрею Андреевичу.
Беседа затянулась допоздна. Кораблев взглянул на часы:
— А режим твой мы нарушили! Пошли спать! А то разговоров у нас хватит на неделю.
Евгений заснул сразу, а Кораблев долго не мог уснуть. Он раздумывал, как лучше, вернее приобщить Евгения к творчеству.
В ПУТИ
Дорога кружила и кружила по сопкам, поднимаясь к перевалу. Ясин с Анохиным шли от дорожного участка, расположенного в распадке Белом. Как они планировали, после спуска к поселку Стрелка присоединятся к партии и направятся в глубь тайги.
Ясин видел, что суровая обстановка, полное отречение от суеты городской жизни уже оказали на Анохина благотворное влияние: он окреп и физически и духовно.
К середине дня достигли вершины перевала. Их захватило ощущение беспредельности пространства, которое открылось с высоты. Белесовато-серые скалы не давали здесь жизни ни кустарнику, ни траве. Лишь плоские лишайники медленно, из века в век, наползали на каменный панцирь сопок, словно стараясь прикрыть его от разрушительного ветра, который лишь в редкие дни прекращал свое буйство над голыми вершинами.
С перевала взгляд опускался на лежащие глубоко долины, на реки, к которым подступала тайга. Она делала попытки взобраться на сопки, но на это у нее не хватало сил. Лишь отдельные северные неприхотливые лиственницы взбирались на склоны сопок, крепко вцепившись корнями в расщелины.
Наконец путники остановились — пора было сделать привал.
Перекусив, Ясин прилег на разостланной телогрейке, стал что-то записывать, а Павел отправился к противоположному склону сопки.
Он думал о Нине, о ее последнем письме, где она рассказывала о будничной работе, которую приходилось ей выполнять. Как что-то очень давнее вспоминалась дорога в лесную деревню, куда они ходили с Ниной. Но теперь в этих воспоминаниях не было прежней горечи и боли...