– На будущей неделе?

– Да, сначала летим из Вены в Констанцу, там садимся на румынский пароход и плывем по Дунаю обратно до Вены. Все это занимает одну неделю.

– А телохранитель?

– Телохранитель останется в Вене.

– Но у меня нет билета.

– Манни может достать.

На ум мне пришло с десяток причин, по которым я должен был отказаться от этой поездки: срочные дела на работе, конференции, семья, наконец: хотя мое присутствие всегда раздражало Сару Луизу и дочерей, им, странным образом, также не нравилось, когда меня подолгу не бывало дома, и можно было не сомневаться, что, если я задержусь еще на пару недель, меня ожидает грандиозный скандал.

– А Симона? – спросил я. – Как она к этому отнесется?

– Симона – моя хорошая подруга. Она доверяет мне, а я – ей.

– Тогда я готов.

– Я рада. Ты не обидишься, если я скажу, что нам не надо встречаться до отъезда?

– Мне уехать?

– Да, в Штарнберге тебе лучше не оставаться. Пойми, я уверена, что вы с Максом очень бы понравились друг другу, но я бы чувствовала себя неловко; и потом, если бы мы уехали одновременно, у Макса могли бы возникнуть подозрения.

– Значит, мы встретимся в Вене?

– Да, в субботу, в аэропорту. Время отлета и номер рейса я тебе сообщу.

На следующее утро, распрощавшись с Манни и с Симоной, я переехал в Мюнхен. Звоня из гостиницы домой, я приготовился услышать поток ругани, но вместо этого столкнулся с иронией. Когда я сказал Саре Луизе, что, мол, возникли разные непредвиденные дела, она весело спросила:

– И как же ее зовут?

– Брунгильда, – ответил я в том же тоне. – Ей шестьдесят восемь лет, и она закована в доспехи.

– А ты посмотри вокруг: наверняка можно подыскать себе кого-нибудь поинтереснее.

– И рад бы, да времени нет.

– Ну, время-то ты найдешь.

– Мне тут нужно встретиться с невообразимым числом людей, а потом еще съездить по делам во Франкфурт к Прейшу и в Гамбург к Беренду.

– Все понятно. Видимо, ты будешь так занят, что не останется времени ни на сон, ни на еду. Пожалуйста, веди себя осторожно. Меньше всего хотелось бы выплачивать алименты.

– Надеюсь, ты шутишь?

– И смотри, не подхвати какую-нибудь гадость. В Германии ведь есть презервативы?

– Еще бы, я их покупаю оптом. Через день пополняю запас.

– Да уж, будь добр, не забывай.

– Послушай, неужели мы должны заканчивать разговор на такой мрачной ноте?

– Можешь заканчивать на той ноте, на какой тебе угодно. Только не считай меня наивной.

– Мне это и в голову не приходило.

– У девочек все в порядке – если, конечно, это тебя интересует.

– Передавай им привет. Увидимся через пару недель; я еще буду звонить.

– Нет-нет, пожалуйста, не надо. Дело – прежде всего. Не хочу, чтобы ради какого-то там звонка домой ты прерывал свои встречи.

Кончив говорить, я вышел пройтись по Променадеплатц. Я весь кипел от негодования, словно все, сказанное мною по телефону, было правдой. Уж и не припомнишь, когда в последний раз мы с Сарой Луизой разговаривали нормально, без желчных слов. Сам не зная почему, я зашел в пункт проката автомобилей. Я будто смотрел на себя со стороны: как заказываю «БМВ», как намечаю на карте маршрут до Франкфурта, сажусь за руль, веду машину меж живописных баварских предместий, пересекаю Баден-Вюртемберг и, наконец, въезжаю в Гессен. Только тут до меня постепенно начало доходить, что впервые за много лет я вдруг оказался в положении вольного человека: никуда специально не надо ехать, ни с кем специально не надо встречаться. Просто так, от нечего делать, я заехал к знакомому в Бад-Хомбург, а потом, насладившись чудесной дорогой вдоль Рейна, – к другому приятелю в Дюссельдорфе. Оттуда через два дня я отправился в Гамбург навестить Клауса Беренда – того самого, о котором я экспромтом сказал Саре Луизе по телефону и которого я действительно непрочь был повидать. Клаус, преуспевающий адвокат, принял меня с распростертыми объятиями. Вместе с ним и его прелестной женой Лоттой мы съездили к Балтийскому морю покататься на яхте, на другой день, уже по Северному морю, сплавали на остров Гельголанд, а в последний вечер заглянули в ресторанчик на берегу Эльбы, где ели омаров и любовались пароходами на реке. Мимо в закатных лучах солнца плыл польский грузовой баркас, беседа становилась все оживленнее, и я вновь испытал то чувство, которое, с тех пор как я уехал из дома, беспрестанно росло, – чувство счастья. Первая его волна окатила меня в Штарнберге, и тогда я в первый раз осознал, как долго был его лишен. С каждым новым радостным днем свободы последние прожитые десять лет казались мне все беспросветнее. И как только хватило сил все это выдержать?

В пятницу я вылетел в Вену, прибыл в аэропорт задолго до рейса на Констанцу и, как было договорено, побыстрее зарегистрировал билет на румынский самолет, а потом еще битый час прятался по разным углам. В самолет я вошел последним и с облегчением увидел, что Эрика с Симоной уже ждут меня на своих местах и никакого телохранителя с ними нет. И неважно, что самолет наш походил на какой-то древний музейный экспонат: сидя между Эрикой и Симоной и попивая принесенное стюардессой шампанское, я чувствовал себя на вершине блаженства. Женщины наперебой рассказывали мне последние новости: Макс созвал совещание для разработки плана избирательной кампании ХСС, служба безопасности при Союзе свободных хозяев усилила охрану Макса и Эрики, а Манни удалось раскопать немецкого инвестора, который спал и видел, как бы ему попасть в Техас. Трясясь и подпрыгивая, наша воздушная колымага пролетела над Будапештом, Кечкеметом и Бухарестом и ближе к вечеру приземлилась в Констанце, где мы прошли сквозь строй одетых в хаки румынских солдат, сжимавших в руках автоматы и застенчиво улыбавшихся. Солнце уже садилось, когда автобус, еще более дряхлый, чем самолет, повез нас вдоль унылых равнин в Хыршову. Там мы наконец сели на наш теплоход, называвшийся «Олтеница», прошли в мою каюту и, словно расшалившиеся школьники, повалились, хохоча, на кровать.

Отчего нам было так весело? Оттого, что не разбился самолет? Оттого, что автобус проехал целых пятьдесят миль и не сломался по дороге? Оттого, что теперь целую неделю можно ничего не делать? Или просто потому, что на «Олтенице» оказалось совсем не так плохо? Теплоход, пыхтя, боролся с течением, а мы пошли в ресторан. Еда показалась вкуснее, чем мы ожидали, а может, дело было просто в нашем настроении. Без устали сновали официанты, которые непрерывно кланялись и все время что-то чистили, а мимо проплывали огни Гындарешты и Топалу. Потом, сидя в баре и слушая задумчивые балканские напевы в исполнении румынского трио, мы, как и в Штанберге, предавались воспоминаниям о том, как двадцать лет назад ездили в Париж. Симона помнила абсолютно все, так что нам с Эрикой оставалось только блаженно внимать ее рассказу о тех далеких пасмурных днях, которые сейчас казались лучшими днями в моей жизни. Заговорив о мальчишке, пускавшем корабли в Тюильри, Симона вдруг посмотрела на часы и сказала: "Ну, мне пора спать, а вы, полуночники, еще посидите. Увидимся утром". Я предложил проводить ее до каюты, но Симона отрицательно помотала головой, подставила мне щечку для поцелуя и быстро удалилась.