Сейчас трудно представить себе, насколько животрепещущим был тогда расовый вопрос. Я находился под влиянием тех людей в Нашвилле, которые считали, что Верховный Суд поступил опрометчиво, запретив сегрегацию в школах. С точки зрения северян, любой, кто не проклинал сегрегацию, был просто невежественным хамом, которому место в Ку-клукс-клане; одним из расистов, заполнивших эти покрытые мраком бескультурья южные штаты. Но я понимал все иначе. Мы ни к кому не испытывали чувства ненависти. Да, мы высоко ценили унаследованные нами европейские устои и, несмотря на все их недостатки, предпочитали придерживаться их, а не начинать жить по-африкански. Если у других народов есть право на собственные традиции, разве можно лишать такого права нас? Мы видели себя мучениками, брошенными на съедение львам из "Нью-Йорк таймс". Пройдет всего лишь несколько лет, и все эти наши представления окажутся столь же устаревшими, как утверждение о том, что Земля – плоская. Сейчас я уже не помню своих тогдашних аргументов – впечатление такое, будто они принадлежали кому-то еще. Но в то время я относился к либералам так же, как, наверно, евреи относились к нацистам.

Услышав, как девушка говорила по телефону по-немецки, я обратился к ней на ее родном языке.

– Не думаете ли вы, что в такой библиотеке, как эта, должны иметься книги, освещающие обе стороны проблемы?

– Не знаю. Это зависит от проблемы. По-вашему, у нас должны быть книги, прославляющие фашизм?

– Я имею в виду проблемы Америки.

– Ну, это вам лучше знать. Вы считаете, у нас должны быть книги, прославляющие преступность и нищету?

– Вы шутите, а я говорю вполне серьезно. Почти все книги об Америке, которые у вас есть, написаны либералами. Вам не кажется, что и консерваторы тоже должны быть представлены?

– А какая именно проблема вас волнует?

– Все. Но в особенности уничтожение сегрегации в школах. Я не смог найти у вас ни одной книги, в которой оно бы осуждалось.

– Не могли бы вы порекомендовать какую-нибудь такую книгу?

Надо же, простейший вопрос, а я его не предусмотрел! И уж совсем плохо было то, что я не знал, как на него ответить. Открыто за сегрегацию выступала лишь группа дряхлых сенаторов, и их творение рекомендовать было никак не возможно.

– Ну, для начала ваша библиотека могла бы приобрести "Новую политическую науку" Эрика Фегелина. – Это была и вправду замечательная книга, хотя об уничтожении сегрегации там не было ни слова. Но в ней, по крайней мере, излагались консервативные идеи, и, может быть, решил я, если эта девушка когда-нибудь и заглянет в нее, она подумает, что мне удалось там найти нечто, что прошло мимо нее.

– Заполните, пожалуйста, бланк, я ее для вас закажу.

Я сел заполнять бланк, чувствуя, что она меня приметила. И много лет спустя я никак не мог понять, почему она тогда просто-напросто не поставила меня на место, сказав, например: "Пошел вон, грязный расист, и возвращайся, когда научишься жить в двадцатом веке!" Но Америка где-то далеко, а время близилось к вечеру, и ее донимали совсем другие дела.

– Вы живете в Берлине? – спросил я.

– С войны. А выросла я в Кенигсберге.

– Почему вы работаете в библиотеке?

– Десять лет назад работу было найти нелегко. Американцы хорошо платили, а потом, тут были еще всякие льготы. Вот я здесь и прижилась. Так проще. Сейчас, может быть, пора подыскивать себе что-нибудь получше.

– А какую работу вы бы хотели?

– Любую, лишь бы хорошо платили. У меня отец на содержании, а потом я помогала брату платить за учебу в институте.

– А чем занимается ваш брат?

– Он инженер-строитель. Работы у него много, но все равно долги еще остались.

– А ваш отец не работает?

– С войны. Ему тяжело пришлось. В Кёнигсберге он был профессором. Он, конечно, хотел, чтобы я пошла учиться, но не получилось.

– А вам не хотелось бы пойти учиться?

– Сейчас уже поздно. Мне двадцать шесть лет. К тому времени, когда брат сможет содержать отца, будут все тридцать. – Она пожала плечами. – Такова жизнь.

Она уже бросила писать на своих карточках и теперь сидела, вертя в руках карандаш.

– Вам нравится здесь работать?

– В общем, да. Люди тут приятные. А почему вы спрашиваете?

– Просто интересуюсь.

– А почему интересуетесь?

– Потому что вы очень красивая. Такая красивая девушка должна быть манекенщицей или актрисой.

Эта непростительная банальность была, однако, сущей правдой. Я думал, что, польщенная моими словами, она рассмеется, но она все сидела, потупив взгляд.

– Я и сама раньше так считала. Все говорили, что я красивая; я только и ждала, когда какой-нибудь мужчина подойдет ко мне на Курфюрстендамм и скажет, что прекраснее девушки он еще не встречал и просто обязан снять меня в своем новом фильме. Но этого так и не случилось. Были только приглашения поужинать вместе. А после ужина мужчины злились, что мне надо домой.

– А почему вам надо домой?

– Отец так хочет.

– А американцы вас приглашают?

– Иногда. Но я отказываюсь. Те, которые мне симпатичны, женаты.

– Я не женат. Значит ли это, что я вам не симпатичен?

– Почему вас это интересует?

– Потому что я хотел бы пригласить вас поужинать. И я не буду злиться, если потом вы пойдете домой.

– Но я вас не знаю.

– Вот мы и могли бы узнать друг друга.

– Я не знаю, как это делается.

– Например, так. Сначала вы говорите, что в субботу поужинаете со мной в «Рице». Вы любите восточную кухню?