Танки прорвались! Все кончено! Мужество покинуло Ержана, он не мог понять, что с ним происходит. У здания станции танки были накрыты снарядами. Один из них загорелся, другой повернул назад.

Из-за леса выкатила шумная лавина танков, за ними бежала пехота. Ура! Это были наши танки, наше войско. Слезы брызнули из глаз Ержана.

— В атаку! — закричал он и выпрыгнул из окопа. Очень мало людей поднялось за ним, очень мало люден уцелело. Среди них Ержан признал Бондаренко и Картбая. За ними — еще два-три человека. И это все,что осталось от взвода.

Ержан пробежал впереди наступавшего из леса батальона шагов тридцать и как подломленный упал.

...Очнулся он утром. Три пули задели его, но ранения не были тяжелыми. Он потерял много крови, и его измотал, измучил продолжительный бой.

Очнувшись, Ержан увидел над собой темный деревянный потолок. Бездумно и спокойно он разглядывал его — каждую щель и каждый сучок. Все тело Ержана было охвачено ленивым томлением.

Но силы исподволь возвращались к нему. «Где же я нахожусь?» — подумал он. И в памяти всплыл нависший над его головой танк; один за другим оживали перед ним эпизоды вчерашнего боя.

В комнате кроме Ержана лежало пять человек. Двое из них — ближе к стене — тихо перешептывались. Этот шепот словно прояснил сознание Ержана. Он вспомнил, как из леса появились наши танки я за ними стена наступающих солдат, «Вероятно, тут-то я и упал, и меня отвезли в санбат», — соображал ой. Он снова увидел Раушан. Бескровные губы ее беззвучно выговорили его имя, и она закрыла глаза, ушла навеки. Сколько людей уцелело во взводе? Кто жив, кто пал? Какибай, увешанный гранатами, стремительно нырнул под танк и погиб. Щемящая боль стиснула сердце Ержана, он, пытаясь привстать, ударился о ручку носилок, застонал.

«Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант», — донесся до его слуха очень знакомый голос. Кто-то осторожно наклонился над ним. Апырмай! Ведь это Земцов! На глазах Ержана выступили слезы. Он лежал неподвижно, вглядываясь в лицо товарища.

— Жив? — едва слышно произнес Ержан.

Земцов молча кивнул головой.

— Вчера я вместе с вами угодил в санбат. Очень мы за вас боялись, но доктор сказал, что опасности нет. Здесь пять человек из нашего взвода. Борибай ранен. Сейчас его унесли на операцию. И Картбай ранен. Будто всего шесть человек от взвода в живых осталось. На улице дядя Ваня и Кожек стоят. Их к нам не пустили. Помните Ерофея Максимовича, старик, который вывел нас из окружения? Он тоже пришел проведать вас.

— Приподними мою голову.

Здоровой рукой Земцов осторожно приподнял голову Ержана.

В комнату, пригнувшись под низкой притолокой, вошел Мурат и остановился у порога, привыкая к полумраку после дневного света. Увидев Ержана, он подошел к нему, прижался лицом к его колючей щеке. Земцов принес табуретку. Мурат сдернул с головы ушанку и сел у носилок Ержана.

— Вот, глядишь, и выправишься, — сказал он и коснулся плеч Ержана. — Спасибо, дорогой, за боевую службу, — продолжал Мурат веселым голосом, и эти слова согрели сердце Ержана, А в сердце его было много горя: нет Раушан, нет политрука Кускова, Какибая, Зеленина.

Сдавленным голосом Ержан произнес:

— Ко мне товарищи пришли. Можно им войти?

И когда разрешение было получено, товарищи вошли, неловко и стеснительно ступая, и бережно, как хрупкую вещь, пожали здоровую руку Ержана. Вот Кожек. Вот Бондаренко. Вот и Картбай с рукой на перевязи.

— А тебя, Кожек, как всегда, избегают пули, — сказал Мурат.

— На этот случай пословица есть: в сорокалетнем побоище только тот погибает, кому это суждено. А если смерть не схватила меня за глотку, — стало быть, ей не дозволено.

Вошел лесник Ерофей Максимович:

— Ну, товарищи, горе наше минуло. По всем дорогам прут наши танки, как железная туча. Побежал супостат! По всему фронту наши наступают. На дорогах советских войск видимо-невидимо... Слыхал, сынок, обо всем слыхал. Сражались вы, как настоящие герои. Я ходил смотреть на подбитые танки. Дело хозяйственное. У колхоза нужда в железе.

Старика прервал появившийся доктор:

— Что за люди? Не разрешается входить посторонним, товарищи.

Мурат поднялся с табуретки.

— Им, пожалуй, разрешается, — сказал он.

Ерофей Максимович, покосившись на доктора, наклонился к Ержану:

— Я, сынок, много повидал на своем веку. Опять в огне русская земля. Но скажу наперед: не нас пожгут супостаты — сами они сгорят в этом огне. За вашей спиной, сынки, мать-Родина, как за каменной стеной. Так тому и быть.