И сам «Франц-Фердинанд не мог примириться с мыслью, что его дети утеряли права престолонаследия и станут подданными его преемника, и мечтал о лишении этого акта законной силы или об его обходе. Возможность такого обхода и давала выдвинутая им идея реконструкции государства. Потеряв австрийскую и венгерскую короны, его дети могли получить корону славянских земель в преобразованной на началах триализма монархии под скипетром австрийского императора». [556]

Франц-Фердинанд «выдвинул идею триализма — превращение двуединой монархии в триединую — в Австро-Венгро-Славию, что влекло за собой коренное переустройство империи Габсбургов на федеративных началах и признание равноправия в государственном строе империи славянских народностей с австрийскими немцами и венграми. Такая реорганизация вызвала бы падение влияния венгров. Недаром в Венгрии Франца-Фердинанда считали, — да и он сам был искренне убежден в этом — покровителем славянских народностей». [557]

Итак, у Франца-Фердинанда оказывались могущественные враги — и немцы, и венгры, которые стояли за сохранение собственных привилегий, не желая делиться ими со славянами. Но и славяне оказывались врагами эрцгерцога, причем самыми опасными и непримиримыми: среди массы славянских народностей Австро-Венгрии зрели идеи полной государственной самостоятельности — этим грезили и чехи, и поляки, и украинцы, и сербы. Последние опирались на собственное соседнее государство — Сербию, с 1903 года, как упоминалось, поднявшую знамя объединения всех юго-западных славян под эгидой сербов. Эта идея, как тоже повторяется, и обеспечила последующие потоки крови на Балканах, не иссякшие по сей день.

Аннексия Боснии и Герцеговины, провозглашенная в 1908 году, воздвигла стену ненависти, разделившую Сербию с Австро-Венгрией: «С момента аннексии между Сербией и Австрией лежал меч, и Австрия /…/ уже не могла вложить его в ножны». [558]

Могущественные враги у Франца-Фердинанда имелись и в самой Вене — начиная с самого императора и включая, что было самым важным, многократно упоминавшегося начальника Генерального штаба (с 1906 года) генерала Конрада фон Хётцендорфа. Этот последний придерживался простейшей стратегии: давить всех врагов империи силой, и притом начинать агрессию самим, не отдавая инициативу противнику.

Словом, в сложившемся конфликте войны и мира эрцгерцог и генерал Конрад стояли на классических позициях «голубя» и «ястреба».

Все это и вылилось в трагическую поездку эрцгерцога в Боснию и Герцеговину в июне 1914 года, во время которой был убит он сам, убита его жена, а в результате положен конец и идеям триализма, а через несколько лет — и самой Двуединой монархии.

Особо неудачным был выбор даты торжественной встречи эрцгерцога в Сараеве: «28 июня [559] 1389 года на Коссовом поле турецкий султан Мурад I разгромил сербские войска, захватив в плен сербского князя Лазаря с сыном. С этого дня сербский народ подпал под многовековое владычество турок, и с этого же дня начинается история сербской ирриденты — борьбы за независимость сербского народа. Вечером после битвы некий Милош Обилич, воин сербской армии, прокравшись тайком в турецкий лагерь, предательски поразил кинжалом победителя, султана Мурада. Имя Обилича, умершего в ужасных пытках, сохранилось в сербских народных песнях и легендах, как имя национального героя, отомстившего за порабощение Сербии, и день св[ятого] Витта — Видован — падающий на 28 июня, стал днем национального траура и, вместе с тем, днем надежды на освобождение Сербии». [560]

Притом «нельзя было забывать, что в период 1910-14 годов в южно-славянских землях Двуединой монархии было произведено не менее 5 покушений на высших австро-венгерских сановников». [561]

Но «эрцгерцог не мог отказаться от поездки. Ему, официально признанному покровителю славянства, было неудобно избегать посещения этого края, где, как предполагалось, к нему должны были относиться с особой любовью, или скрываться от «обожающего» его народа за тройными шпалерами солдатских штыков. Отказ эрцгерцога в последнюю минуту от посещения маневров, возвещенных с большой помпой еще в марте месяце 1914 года, дал бы богатую пищу языкам. Сразу становились правдоподобными «измышления врагов», что австрийское владычество в Боснии-Герцеговине держится только на штыках, что население аннексированных провинций спит и во сне видит о присоединении «к братьям на той стороне Дуная» (Сербия), что все славянофильство эрцгерцога является казенной фикцией австрийской бюрократии, и на пустынных улицах Сараева эрцгерцога встретят не только гробовым молчанием, как встретили в 1910 году императора [562] , но и кое-чем похуже. Надо было опровергнуть эту «клевету врагов» и надо было ехать хотя бы ради детей, чтобы поездкой продемонстрировать свое покровительство славянству и тем создать точку опоры для притязаний на будущую славянскую корону.

/…/ Мысль взять с собой жену и доставить ей возможность разделить, хотя бы в глухой провинции, весь этот внешний и полный блеска декорум, обычный при торжественных приемах царственных особ, и одновременно подчеркнуть перед правящими сферами и широкой общественностью ненормальность положения жены престолонаследника, а в будущем монарха, — была, очевидно, последним и, пожалуй главным мотивом, побудившим Франца-Фердинанда осуществить, вопреки всем предчувствиям и соображениям безопасности, принятое на богемских маневрах [еще в сентябре 1913 года] решение о поездке в Боснию.

А предчувствий и «знамений» было не мало. /…/ Эрцгерцог боялся покушений и всегда предвидел их, ибо эти покушения на него и подготовка к ним уже имели место. Он даже застраховал от покушения свою жизнь в страховых обществах Голландии, и страховая сумма, как выяснилось после убийства, достигала колоссальных размеров. Он знал, что масонские организации приговорили его, как главу воинствующей католической партии, к смерти, и даже читал этот свой смертный приговор: «Эрцгерцог не будет царствовать… Он умрет на ступенях трона». Франц-Фердинанд был убежден в том, что ему не придется править: «Я никогда не буду императором», — восклицал он в кругу своих приближенных. — «Что-то плохое случиться со мной, когда император будет на смертном одре». Отправляясь в путь, который, по его твердому убеждению, должен был окончиться для него трагически, он накануне отъезда «вручил себя милосердию бога». В дороге он не раз возвращался к своим мрачным предчувствиям и в каждой мелочи видел роковую примету». [563]