Я вспоминаю о собранных углях. Сложить очаг и разжечь их, плеснув бензина из канистры, минутное дело. И вот уже пылает костер в горах Антарктиды. Все вылезают из подслеповатого мирка палатки к завораживающим языкам пламени.

Даже Будкин пришел. Стоит, скрестив руки, молча глядит на огонь.

Солнце ушло за горы. Потемнел лед на озере. Синий сумрак клубится в котловине. И Клыки Дракона на уступе померкли, спрятались в каменные ниши. Тишина вокруг. Такая тишина, что уши закладывает

Утром я проснулся рано. Ночью поднялся ветер, и палатку здорово выхолодило. Небольшое удовольствие вылезать из спального мешка, натягивать мерзлые сапоги, облачаться, как в доспехи, в остывшую одежду. А снаружи в один миг прохватывает ледяным ветром и негде укрыться от него в этой промозглой пустыне. Вокруг палатки еще лежат тени, а драконья челюсть над озером уже розовеет, скалится под утренним солнышком. От одного взгляда озноб пробирает. Скорее назад, в палатку.

Включаю газовую плиту, ставлю на конфорки сразу два чайника, чтобы ребятам хватило умыться. Сашина очередь сегодня готовить завтрак. Вот он тревожно и вопросительно выглянул из мешка, не проспал ли?

–  Нет, еще рано, - говорю я.
– Разбужу. Посоветуй, какую сварить кашу?

–  Мне все равно, - отвечает Саша.

Каша в Антарктиде не считается за еду. Это так, баловство. Но Борис, испортивший желудок на зимовке, ест ее с удовольствием, да и Саша привык за время службы в армии. Я же к кашам давно пристрастился, особенно к геркулесу, даже привез сюда из Москвы несколько пачек. Вот только Будкина передергивает от одного взгляда на овсянку.

Палатка постепенно согревается. Из-под малинового одеяла высовывается, как перископ, нос Будкина. Будкин любит тепло и поверх мешка укрывается одеялом, которое ему выдал Михалыч. Возможно, это малиновое одеяло виной тому, что в последнее время Будкину стали сниться цветные сны, а раньше он просматривал исключительно черно-белые. К снам Будкин относится серьезно и радуется удачному сну, как хорошей кинокартине. Я чувствую, он наблюдает за мной из-под одеяла, потом брюзжит:

–  Ты уверен, что у тебя горит все, что полагается? Газом пахнет.

Я внимательно осматриваю плиту. Нос Будкина - чуткий инструмент. Рассказывают, однажды в пургу на базе «Дружной» заблудилась группа геологов, и Будкин вывел всех, при полном отсутствии видимости, точно к станционному туалету.

–  Все в порядке, - говорю я.

Нос Будкина уходит на глубину под малиновую волну одеяла. За пологом палатки противно задувает ветер, ровно, умиротворенно посапывает помощник Будкина, на два голоса посвистывают чайники. Через полчаса разбужу Сашу. А пока в молчаливой палатке можно подумать. Только мысли бегут поспешно, хаотично, от размышлений о доме, судьбах близких, событий на Родине до самых сиюминутных дел - снять чайник, когда закипит, поставить взамен кастрюлю, залить воду в рукомойник… И все еще я не решил кардинальный вопрос: какую варить кашу?

Вот и Саша просыпается. Ему, видно, не дает спать чувство ответственности. Он натягивает старую армейскую гимнастерку. Служил он синоптиком на аэродроме далеко на Севере. Там и выдали ему эту гимнастерку - добротную, крепкую, никак не сносить. И по грибы в ней, и вот сюда, в Антарктиду. Саша намного моложе меня. И сил у него больше, и борода черная с рыжиной, седины в ней нет. Упорства, рвения к работе Саше не занимать. Может не спать сутками. И сейчас, только натянул сапоги, сразу к плите, за сковороду, даже не прогулялся наружу - стойкий характер.

Будкин сбрасывает с себя малиновое одеяло. Смотрит, как Саша жарит курицу-табака, придерживая груз на крышке.

–  Что ты прилип к сковородке?

–  Крышка неудобная, камень соскакивает.

–  Я сколько раз жарил, никогда не держал.

Саша объясняет Будкину, что ему нетрудно стоять над сковородкой, все равно делать нечего. Будкин хмыкает из мешка.

–  Ты что, никогда не жарил куриц?

–  Жарил.

–  То-то и видно. А вот я, - Будкин приподнимается, глядя на плиту, - как только не жарил - и на камнях, и на вертеле… А ты чего одну половину жаришь?

Саша говорит, что в пакете, заготовленном вчера, почему-то оказалась не целая курица, а только ее половина. Другую половину, видно, за ночь кто-то съел.

–  Не может быть, - едва не вывалился из мешка Будкин.
– Я же видел во сне…

Мы смотрим на Будкина. Оказывается, Будкину приснился кошмарный сон. «Ночью приспичило мне выйти из палатки. Ну, все было как наяву. Палатка наша поостыла, портянками в ней пахнет. Ну, вылез я из мешка, сунул ноги в сапоги, для скорости не стал носки надевать, и куртку меховую прямо на майку. Подбежал к нашему

валуну, там не так дует, стою, размышляю. Ветер вроде притих, тишина. Погода, хоть прямо в маршрут иди. И так хорошо стало. Вдруг слышу… шарк, шарк… Кто-то по камням мимо меня от озера и к палатке. За валуном-то меня не видно. Выглядываю осторожно. Что за чудеса? Из нашей двери что-то большое, круглое, малиновое торчит и шерсть по ногам длинная, как у верблюда. А голова внутри и чувствую - роет в ящике, где наши продукты. Ну я, конечно, не струсил, беру камень, кидаю в ворюгу. А сам за валун в укрытие, но одним глазом наблюдаю. Бросок снайперский. В самое яблочко. Я же в институте первым был по гранатометанию. Как взыграет ворюга, и шасть наружу. Медленно так ко мне оборачивается. Смотрю, мама родная! Ну и образина. Морда вся заросла, глаз не видно, а в зубах курицы кусок. А тут как назло порыв ветра, жестокий такой. Меня из-за валуна метлой вынесло. И на ровное место против чудища, лицом к лицу…