Абрекъ

Аннотация

В книге Ю.Короткова представлен приключенческий «вестерн» «Абрекъ» — увлекательное повествование от первой до последней страницы.

Туристы. Водораздел. К середине подъема турики стали дохнуть. Когда ехали из города на красивом автобусе, смотрели через дымчатые стекла на Такмак, торчащий, как клык, из дальнего, обрывистого берега Енисея — ждали, наверное, веселой прогулки, пикничка на природе. Но автобус остался на шоссе под лесистым обрывом и модная экскурсоводша в юбке-брюках и шпионских темных очках угнала группу по узкой тропе, зажатой высоким сырым сосняком. Поначалу шагали бодро, с разговорами, пацаны помоложе заигрывали с экскурсоводшей, молодожены держались под ручку, старики готовили фотоаппараты. Сосны закрывали все, кроме полоски неба над головой и ближайшего изгиба тропы, и казалось, что вершина вот уже, через сотню шагов. А тропа забирала все круче, теснее подступал лес, уже распоротый кое-где серыми скальными выходами. Разговоры понемногу затихли — только одышливое пыхтение вразнобой. А когда через полчаса оказалось, что прошли едва половину, турики и вовсе сдохли, далеко растянулись по тропе, упираясь руками в колени, помогая разгибаться чугунным ногам, проклиная романтику, трущие туфли и все на свете. Хасан один остался рядом с неутомимой проводницей, внимательно слушал дежурный рассказ про Столбы — уникальное и неповторимое явление природы. Там, где сосны совсем сомкнулись над тропой, из кустов с треском выломились навстречу группе двое — в галифе и гимнастерках старого пошива и милицейских фуражках — лихорадочно забегали глазами по лицам: — Не видали? Не пробегал? — Кто? — Бритый, с номером. Особо опасный рецидивист. Весь конвой вырезал, где-то здесь бегает, — и ломанулись обратно в чащу. На туриков совсем стало жалко смотреть, они сбились в кучку, затравленно озираясь. Не прошли и пяти шагов, как возник бритоголовый в ватнике с номером. — Жрачку давай! — заорал он, страшно вращая бельмами. — Гони пайку! Всех замочу! — похватал припасенную для пикничка провизию из подставленных с готовностью сумок, запихал, сколько влезло, в карманы, за пазуху — и нырнул в лес. Турики, не чуя ног, припустили наверх. Хасан свернул за бритым. На опушке неподалеку рецидивист и милицейские фуражки сортировали добычу — консервы, бутерброды с колбаской, помидоры. Хасан невозмутимо подошел, выбрал что посвежее. — «Изюбри», что ли? — спросил он, закусывая. — Все туриков бомбите? — А тебе чего? — Ничего. Про вас волнуюсь. Доиграетесь когда-нибудь. — А ты кто такой? — протянул «особо опасный». — Не знаешь? — Первый раз вижу. — И еще раз увидишь, — Хасан усмехнулся, взял кое-что из закуски в карман и двинулся дальше. Тропа снова вильнула на подъеме, и сквозь поредевшие сосны возник Коммунар. Коммунар, столбик на самом деле небольшой и не слишком интересный, стоял крайним, первым был виден с тропы и потому казался чудовищно громадным. Он, как из детских кубиков, криво сложен был из тысячетонных голышей, уходящих высоко в небо, и Хасан, как много лет назад ребенком, испытал мгновенный сладкий ужас, представив, будто с гулом сдвинулись, разъехались каменные блоки и, сотрясая землю, сминая, как траву, вековые сосны, покатились вниз… Экскурсоводша рассказывала, что в пятом году местные революционеры водрузили на верхушке Коммунара флаг, за что столб и получил свое название, и вот уже почти сто лет красный флаг реет над Столбами и каждую весну по традиции обновляется, в чем каждый может убедиться, глянув вверх. Но Хасана уже не интересовала ни модная тетка, ни случайные попутчики. Он обогнул Коммунар и оказался на площади под Первым столбом. Это было самое людное место в заповеднике: турики, и организованные, и дикие, обычно толклись у Первого. Земля тут была утоптана так, что ни одна живая травинка не могла пробиться из нее, а огромные сосны стояли над землей на корнях. Массив Первого, к подножию которого прилепился, как бедный родственник, Коммунар, был посечен во все стороны глубокими расщелинами — от земли шли глыбы с двадцатиэтажный дом, сверху, где выветривало сильнее, внавал лежали камни помельче. Тут и там до самой вершины щелей росли скрученные ветром березы. Камень сплошь покрыт был черным шершавым мхом, серые отоптанные тропинки указывали ходы наверх. В основном ходы петляли вдоль щелей, по карнизам, но иногда пролегали прямо по нависающему каменному пузу, над пропастью. Как обычно в воскресенье, Первый был, как разноцветными муравьями, густо облеплен туриками, они гуськом, осторожно ползли простенькими ходами — Трубой, Собольком, Голубыми катушками — и, гордые собой, едва видные с земли, махали руками с вершины. Другие гуляли по Чертовой кухне — прямоугольному монолиту, лежащему плашмя у подножия. Третьи, кто в первый раз, тренировались на камешках, богато разбросанных между деревьями: по очереди с разбегу лезли на двухметрового Слоника, замирали на пол дороге и, как по стиральной доске, на карачках плыли вниз, сжигая колени — этот ход на Слоника так и назывался Постирушка. В общем, все было как десять лет назад, но слеза умиления не прошибла Хасана от долгожданной встречи родными местами. Он будто не на Столбы, а на воскресный базар угодил: по всей площади в ряд выстроились пестрые киоски, из которых вразнобой орала музыка — из каждого своя; крикливые кавказцы на десятке мангалов жарили шашлыки; шипели отпотевшие аппараты и «пепси-колы», из других струились в вафельные стаканчики белые языки мороженого; тут давали в прокат калоши и страховочные пояса для слабонервных, там зазывали на увлекательную экскурсию к дальним столбам — на Китай и Большой Беркут, к Деду и Бабке, рядом расставили треноги и стенды фотографы с дорогими камерами. Хасан неприкаянно брел сквозь орущую, жующую, веселую толпу и мрачнел с каждым шагом. У подножия столба собрались зрители. На камнях над ними фигурял пацан в диковинном пестром наряде: бархатной красной феске, красной же развилке-безрукавке и малиновых шароварах, перехваченных желтым кушаком, в калошах, прикрученных тесемками. На поясе у него болтался длинный, чуть не по колено, кинжал. Пацан легко взлетел над головами туриков по вертикальной стене, под громкий девичий «ах…» сделал стойку на руках над невысоким обрывом и — будто бы сорвавшись, щекоча нервы — провернулся на одной руке и перепрыгнул на другой камень через расщелину, тут вообще завис вниз головой и так спустился, перебирая внизу ладонями. Зрители дружно захлопали, а парень сорвал с головы феску и пошел, собирая в нее четвертаки и червонцы. Нахлобучил вместе с деньгами на место — тут же подскочил фотограф, и первая парочка подошла увековечиться в обнимку с ряженым. Хасан, раздвинув толпу, неторопливо шагнул к пацану. — Эй, уйди из кадра! — крикнул сзади фотограф. Хасан не обернулся. — Ты — абрек? — негромко спросил он, тяжело глядя в курносую круглую физиономию под феской. — Что, читать разучился, дядя? — тот ткнул пальцем себе в лоб, где по краю фески золотом было вышито: «АБРЕКЪ». — Иди в очередь! Хасан железной пятерней скомкал феску у него на голове вместе с деньгами и волосами, сорвал, и той же рукой наотмашь дал прямо в безоблачную белозубую улыбку. Пацан отлетел, парочка брызнула в стороны, зрители ахнули и расступились. — Какой ты абрек! — сказал Хасан. — Клоун ты дешевый! — Ты что, дядя… с болта сорвался? — пацан промакнул ладонью разбитые губы, глянул на кровь. — Я ж тебя… — схватился он за кинжал. — Собери остальных. И чтобы через полчаса были на Скитальце — все до одного! — Хасан повернулся и пошел сквозь расступившуюся перед ним растерянную толпу. — Отдай феску, ты! — заорал вслед сбитый с толку пацан. — За феску абреки жизнью рисковали! А ты ее продал! — Хасан опрокинул феску и высыпал на землю мятые бумажки. И пошел, уже не оглядываясь… Он поднялся на Галину площадку — узкий карниз над пропастью на Втором столбе. Вытащил тяжелый камень из щели и вынул по очереди, любовно поглаживая, осматривая каждую вещь: «корону» — пурпурную феску, расшитую золотой и серебряной нитью и бисером, бархатную развилку, также расшитую по кромке, кавказский кинжал в серебре, пятиметровый шелковый кушак, шаровары огромного объема и калоши. Снял цивильный пиджачишко и ногой отправил его в тайник… Скиталец — абречий дом — представлял собой просторную расщелину под Вторым столбом, накрытую сверху, как крышей, плоской плитой. Внутрь вел узкий лаз, внизу устроены были нары и печка. От Скитальца на две стороны был обрыв, сзади его прикрывала громада Второго, подойти можно было только одной тропой. Хасан в новом своем наряде сел на Феску — круглый камешек на крыше, лицом к тропе и стал ждать. Вскоре настороженной, недоброй толпой подошли абреки, встали напротив, разглядывая незнакомого сорокалетнего, почти сплошь седого мужика в полном абречьем параде. — Вот этот! — указал на него круглолицый. — Ты кто такой? — спросил другой, в обтянувшей покатые борцовские плечи развилке — должно быть, первый силач здесь. Хасан удивленно смотрел на абреков. Это были молодые парни — не старше двадцати, две тетки с ними. Кто в полной абречьей форме, кто только в развилке, но все в фесках — кроме круглолицего теперь — и с кинжалами, штыками или финками на кушаках. — А Солдат где? Акула? Пиф? Голуб? Монах? — обводил взглядом лица Хасан. — Где все? — Монах уплыл с Большого Беркута — давно, лет восемь. Голуб — еще раньше с Первого. Про остальных не знаю, — ответил борец. — Ты-то кто? — Что, никого из стариков не осталось?! — Цыган с Дуськой только. Вон идут. Абреки разошлись, пропуская старших: длинного черного Цыгана и надменную королеву Дуську с распущенными из-под фески льняными кудрями. Едва увидев его, оба замерли, и Дуська, разом потеряв королевскую стать, распахнула глаза: — Хасан?.. При этом имени абреков как током ударило, все ошеломленно обернулись к нему. И через час новость облетела Столбы, и в самых дальних избах столбятники, и на самых глухих кордонах егеря знали: «Хасан здесь! Хасан вернулся!» Быстро стемнело, как обычно под осень. На Скитальце запалили костер, нагноили чайку. Молодые абречки, Кукла и томная Варежка разлили густой чифирь по кружкам. Свет костра резко очертил края серого плоского камня и дальше не доставал никуда, будто и не осталось больше ничего во Вселенной, кроме этого неровного обломка земной тверди, потерянного в холодной космической тьме. Только порыв ветра выдавал в темноте сосны, а громкое слово или смех обнаруживали рядом гулкую громаду Второго. — Тебя десять лет не было, Хасан, — досадливо сказал Цыган. — И вот ты приходишь и хочешь, чтобы все было по-старому. Десять лет прошло, Хасан! Все изменилось! — Что, изменилось? Что тут может измениться? Что, столбы порушились? Большой Беркут улетел? Бабка с Дедом поженились? Нет, это вы изменились! Это измена, Цыган! Жаль, стариков не оживишь, монаха с Голубом — чтоб посмотрели, кто теперь наши фески носит! Абреки сидели, опустив головы, переглядывались. — Ты в городе был, Хасан? — заводясь, сказал Цыган. — Ты вообще знаешь, что кругом происходит? — Да мне наплевать, что в городе! Я на Столбы пришел! Какой столб у Чертовой кухни стоит, знаешь? Ну? — Знаю, знаю… — Ну! — Ну, Коммунар. — Вот так! Большевиков разогнали давно, Ленина из Мавзолея выкидывают, а он был Коммунар и будет Коммунар. И красный флаг на нем как стоит сто лет, так и будет стоять, и я лично руки вырву тому, кто его коснется! Не потому, что я за коммуняк, а потому что здесь ни одна буква, ни один камешек не изменится! Пусть они там, внизу, все на куски развалят и друг друга продадут, но здесь ни одного торгаша не будет! — Дались тебе эти лавочники, — покривился Цыган. — Мешают они тебе жить? — Эти твари, как лишай, ползут. Сейчас вы у них за копейку шутами пляшете, — ткнул Хасан пальцем в круглолицего, — потом прислугой будете, а потом они вас выкинут отсюда к едрене фене!.. Я десять лет каждый день мечтал, как вернусь… Вернулся… — он махнул рукой и встал, показывая, что разговор закончен. — Завтра на камень пойдем. При всем параде, чтоб Столбы вздрогнули! Музыку хоть не пропили еще? — Есть музыка, — ответил Гуляш, плечистый борец. — Посмотрю, как вы на камне стоите. А потом спрошу, кто вам фески дал и за какие заслуги. А то, может, и говорить тут не с кем… Хасан бросил спальник на отшибе, за Феской. Другие укладывались кто внизу, на нарах — оттуда слышалась возня, приглушенный смех, — кто наверху, на камне, завернувшись в одеяла. Кое-кто остался у костра с гитарой. Цыган поднялся, тронул Дуську за плечо: — Пошли. Та коротко мотнула головой, пристально глядя в огонь. Она посидела ещё немного, обняв себя за колени, по-прежнему не сводя глаз с гаснущего красного огня. Потом подошла к Хасану, опустилась рядом на корточки. Помолчали. — Ну, здравствуй, Хасан, — негромко сказала Дуська. Костер сзади просвечивал ее волосы, лицо было в темноте. — Сколько ж тебе лет теперь? — спросил он. — Тогда шестнадцать было. Да еще десять прибавь. Женщина во цвете лет, — усмехнулась Дуська. Подвинься, — скомандовала она. Встала над ним, размотала кушак, скинула назад развилку, шагнула из шаровар. — Ты что? — приподнялся Хасан. — Да вроде как должна я тебе. Отдам должок-то. Не люблю на потом оставлять, — она стояла прямо над ним в одних узких плавках, бесстыже уперев руки в пояс. — Или не нравлюсь? — Не думал я, что такой станешь, — сказал Хасан. — Даже до меня там слух дошел — люди и на Столбах-то не были, а про Дуську слышали. — А что мне было делать? Целку из себя корчить? — вдруг быстро, зло заговорила Дуська. — Когда каждый на меня показывал: «Вот это Дуська, которую мент изнасиловал, а Хасан этого мента с Коммунара сбросил»! Дурак ты, Хасан! Десять лет ждала, чтобы сказать тебе: дурак ты! И себе жизнь угробил, и мне! — А что же, простить надо было?! — вскинулся Хасан. — Не простить — так втихую сделать! Мне-то уже все равно, не зашьешь — так хоть себя бы пожалел. Нет, надо же было средь бела дня на верхушку его тащить! Чтоб все видели! Чтоб все узнали! — Надо! — отрезал Хасан. — Чтоб все видели! Чтобы все узнали — тут не город, тут наши законы! — А ты подумал, как мне потом жить будет? — шепотом закричала Дуська. — Мало мне мента было, мало меня на суде помоями поливали, мало, что только о том и разговоров — так ведь каждый здесь на меня смотрел и думал: вот из-за этой прошмандовки человек в тюрьме! А Дуська что? А Дуська — хиханьки, хаханьки, то с одним, то с другим, вперед всех веселится, вперед всех по смертельным ходам прет, чтобы или разбиться к черту, или чтоб забыли наконец… Да ладно! — махнула она рукой так же неожиданно, как начала. — Чего время терять. Ну, чего смотришь? Десять лет бабу в руках не держал. Ну? — она обняла его, но Хасан отстранился. — Я блатарем никогда не был, — сказал он, уперев взгляд ей прямо в лицо, чтобы нечаянно не уронить глаза на белеющее в полутьме тело. — Я уж на равных со всеми — когда очередь дойдет. А должок прощаю — я не за тебя сел, за Столбы, — и зевнул, отворачиваясь: — Зря разделась-то, холодно будет ночью, не май месяц… Секунду Дуська с протянутыми еще руками растерянно смотрела на него, потом зло прищурилась, сжав губы. И вдруг разухабисто заорала: — А ты такой холо-о-одный! Как айсберг в океа-а-ане!.. — и, как была голышом, пошла к костру. Абреки, сидевшие с гитарой и выглянувшие из спальников, разинули рты, глядя на нее, залитую красноватым плывущим светом костра. Дуська, не торопясь, взяла папиросу и вытащила уголек из огня. — Нравлюсь? — прикуривая, скосила глаза на сидящего с глупой рожей Гуляша. Тот не головой даже, а всей спиной кивнул и осторожно коснулся Дуськиной ноги. Она дала ему коленом в лоб: — Куда ручонками? Заслужи сперва, — и легла под одеяло к Цыгану… Они нескоро угомонились с Цыганом. Дуська старалась вовсю, зная, что Хасан не спит и слышит. Ранним утром, едва солнце острыми лучами пробило густую хвою, абреки были уже при всем параде и готовы к выходу. — Заводи! — скомандовал Хасан. Гуляш покрутил ручку обшарпанного патефона, поставил тяжелую старую пластинку — сквозь шип и треск на всю окрестность грянуло: «У самовара я и моя Маша!», и абреки двинули на камень: впереди Гуляш с патефоном под мышкой, дальше круглолицый Нахал пер за плечами самовар с прокопченной трубой, следом Хасан, Дуська с Цыганом и остальные, в обозе Кукла и Варежка. У подножия Первого абреки с воинственным криком и гоготом рассыпались по разным ходам: — Наверху увидимся! — и, как красные мураши по серому камню, пошли наверх, то пропадая в расщелинах, то переползая по нависающему пузу, ступая по карнизам в палец глубиной и обтекая телом камень. Хасан пошел по Колоколу, средней сложности ходу. Пальцы сами вспоминали ход, искали и находили карманы и щели. Сначала он шел уверенно и быстро, поглядывая на открывшуюся над верхушками сосен панораму Столбов. Но потом пальцы стали неметь, сдавала прокуренная дыхалка, и к середине Хасан сдох, как последний турик. Дальше был «тараканий лобик» — большой округлый выступ. Хасан собрался под ним в комок, чуть не наступая калошами на руки, и стал распрямляться, перебирая ладонями, обтекая камень, как гусеница. Вслепую пошарил наверху — там были только «сопли», мелкие выбоинки. Он попробовал подтянуться, на подушечках пальцев, тут же понял, что не сможет — не выдержат пальцы, не те уже пальцы, десять лет назад одной такой сопли хватило бы подтянуться, а сейчас не сможет. Так и замер навытяжку — цыпочки на карнизике, в живот туго, не вздохнуть, упирается тараканий лобик, хваталки где-то наверху. Самое страшное на камнях — остановиться: сил-то не прибудет, наоборот, с каждой секундой меньше. Руки уже колотило от натуги, пальцы один за другим съезжали из соплей. Хасан виском прижался к щербатому пористому, как обветренная кожа, камню, оскалился, чтобы и скулой упереться. Он слышал только свое дыхание, отраженное от камня. Сверху маячили стертые калоши Цыгана, но Хасан лучше уплыл бы, чем попросил дать хвоста. Он скосил глаза вниз, где по голой земле ползали маленькие разноцветные человечки. Между ним и землей клубилась плотная зеленая крона одинокой сосны. Если в момент, когда сорвутся руки, очень сильно толкнуться от камня и, конечно, если очень повезет — можно вломиться в крону. Снизу кто-то поднимался за ним, громко сопя. Кто — не видно было за каменным пузом. — Эй, внизу… кто там?.. — прохрипел Хасан. — Это я, Нахал. — Слышь… я уплыву сейчас… — Вставай на этажерку. Хасан нащупал ногой его плечо и встал. — Справа пошарь — там дверная ручка. Хасан, перебирая пальцами, пошел рукой вправо и ухватился за глубокий, удобный, как дверная ручка, карман. Закинул туда же ногу и вытащил, наконец, себя на проклятый тараканий лобик. Тут же снизу возникла самоварная труба, а следом — деловая рожа Нахала. — Там дальше балда, видишь? Хасан взялся за балду — отполированный руками пупырышек — и вышел на крутой гладкий склон, обрывающийся ниже отрицаловкой до самой земли. — Калоши нагружай, — командовал Нахал. — Туриков учи, — буркнул Хасан. Он встал на склоне, опираясь на носки калош, только чуть касаясь камня вытянутыми руками, и двинул вверх. Турики и начинающие жмутся к камню — и сразу плывут: мало трения, калоши не держат. Хасан забрался в Колокол — гулкую расщелину, уходящую прямо к верхушке, встал перекурить. Дрожащими пальцами вытянул папиросу. И Нахал тут как тут — этому хоть бы что, даже не запыхался, даром что за плечами ведерный самовар. Хасан, прикуривая, искоса глянул на него — не разнесет ли, как позорно он с тараканьим лобиком воевал? — Я тут ногами вверх поднимался, когда ты у мамки в пузе сидел. Понял? — Знаю, — спокойно откликнулся тот. — А кто первый с Коммунара на первый перепрыгнул? — указал Хасан на разделенные пропастью столбы. — Как прыжок называется, знаешь? — Прыжок Хасана. — Вот то-то… — потихоньку успокаиваясь, сказал Хасан. Нашел перед кем права качать, перед этой мелюзгой краснопузой. А тот стоял напротив, невозмутимо обкусывая заусенец с грязных ногтей, обрезанных почти под корень. — Я там, когда совсем тошно было — в уме на столбы ходил… Руками что-то делаю или ногами на развод шагаю, или замполита слушаю, как честно жить надо — а сам Призовым ходом на Первый иду, от земли до верху… Каждый шаг, каждую зацепку вспоминаю. Поднимусь, передохну, и опять от земли — Абалаковским, а потом Голубым, а потом Обелиском… На Первый всеми ходами вышел — ломанулся на Китай, на Ермак, на Великий Могол. Хозяин на меня орет, а я на Перья ползу Зверевским Силовым, аж руки сводит… После отбоя думаю: где-то еще сегодня не был? Ага, до Дикаря не добрался! Иду на Дикаря… — Хасан усмехнулся. — А раз ход забыл. Пошел на Деда Лунным — ну, знаешь, с обратной стороны — до середины поднялся врасклинку, где щель кончается, а куда дальше — забыл! Нахал страдальчески сморщился, засучил в воздухе пальцами, вспоминая: — Так там же за балду цепляешься и маятником влево… — Ну да! А я забыл! Три дня как подвешенный ходил. Там же спуститься нельзя — только вверх! Хасан засмеялся. Нахал тоже с готовностью захихикал, под настроение спросил: — Феску когда отдашь? Хасан посуровел, тяжело глянул в его плутоватую физиономию, затушил бычок. — Феску заслужить надо. Пошли. — Он двинулся было дальше, но замер. Рядом с ходом на стене изображен был в рост человека голубок в траурной рамке. — Так Голуб здесь уплыл? — удивленно спросил он. — Ага. Вон с карниза. — Ты видел? — Не, это до меня еще… Говорят, тетка из туриков глянула вниз — и легла со страху. А как ляжешь — так поплывешь, сам знаешь, одежда скользит, как по льду. Разогналась, аж куртка на локтях сгорела… А снизу Голуб шел. Только над карнизом выглянул, видит — пловец. Не сообразил даже — кто-чего? — грудью ее на краю остановил, а сам вниз улетел… Хасан глянул вниз, на далекую каменистую землю. — Встал-то на ноги, а что толку, с такой высоты. Мослы в грудь вошли. Так кровью и захлебнулся… Хасан снял феску. Помолчал, хлопнул по каменному крылу, как друга по плечу, и кивнул Нахалу: — Ладно, пошли. — Я за тобой. — Ты что, щенок, страховать меня вздумал? — заорал Хасан. — Пошел, я сказал!.. Ближе к вершине несколько соседних ходов слились, и абреки встретились на Садике, ровной площадке, заваленной мелкими камнями, между которых росли одинокие березы. Чуть погодя подошли Хасан с Нахалом. — А мы уж думали — заблудились, — ехидно сказал Цыган. — Искать собрались… Еще выше повстречали «изюбря» с теткой из туриков, институткой лет двадцати. Тетка рыдала белугой, обняв камень. Бедный «изюбрь» прыгал перед ней на карнизе: — Видишь, я стою. Совсем не страшно. Пойдем! — «Изюбрям» — наше здрасьте. — Цыган мимоходом приподнял щепоткой феску. — Чего — прилипла? — Ну! — досадливо махнул тот. — Затащил на свою голову. Час уже лежит… Ну, пойдем, — взял он тетку за руку. Тетка глянула вниз и с визгом пуще прежнего вцепилась в камень: — Не трогай меня! — Ты что, ночевать здесь будешь? — Да-а-а! — Да вы не переживайте так, девушка, — участливо сказал Гуляш. — Тут по четвергам вертолет летает, собирает, кто остался… Хохма была старая, но очень кстати, и абреки с готовностью заржали. Вообще любая шутка, чей-то неудачный шаг встречались хохотом, всеми овладело радостное возбуждение, как всегда на камне, и чем выше, тем веселее становилось. На вершине Гуляш по новой закрутил патефон. Нахал набил самовар шишками, накинул на трубу дырявый сапог и принялся наяривать. Абреки прыгали с двух сторон на Танцплощадке, громадной плите, перекатывающейся над обрывом, раскачивали над самой кромкой нарочно визжащую Куклу. Выпучив глаза, раскинув руки, разбегались вниз по крутому склону и замирали, изобразив ласточку на краю стометровой пропасти. Хасан вдохнул полной грудью и широко, неторопливо оглядел зеленые волны сосновых верхушек, убегающие к горизонту, и торчащие из зеленого моря серые камни столбов — вот Второй, грубоватый, будто топором кое-как вырубленный, вот Четвертый с круглым камнем-Картошкой наверху, острые лезвия Перьев, Китайская стена, как хребет каменного динозавра, круглый купол Митры, голова хмурого Деда… По другую сторону был обрыв, далеко внизу ворочался в тесных берегах Енисей. За ним начинался город. Бесчисленные трубы — высокие и низкие, по одной и целые батареи — сочили белые, рыжие, черные и ядовито-желтые дымы, те перемешивались и накрывали Красноярск плотным грязно-серым облаком, сквозь которое едва видны были кварталы. — Кто на Обход? — крикнул Цыган и первым пошкурял вниз, к Коммунару. Пирамиду каменных блоков, из которых сложен был Коммунар, венчал громадный скошенный камень, похожий на голову кита, — если, конечно, представить кита величиной со столб. Между Китом и нижним камнем по кругу шла узкая мелкая щель. Двигаться по Обходу можно было только ползком — правый локоть и колено в щели, левые упираются внизу в вертикальную стену, тулово балансирует на кромке, а перед глазами пропасть. Цыган и еще несколько абреков за ним гуськом двинули по Обходу. Неожиданно навстречу им появились шедшие тем же ходом с другой стороны два столбятника в тельняшках и черных клешах. Сошлись голова к голове и замерли, меряя друг друга глазами. — Гуляш, — изумленно спросил Цыган. — Что делают вонючие «беркуты» на нашем столбе? — Летать, наверное, учатся, — ответил сзади Гуляш. — Научим? Абреки радостно заржали. — На камнях не драться, — предупредил первый «беркут». — Ползи назад! — Сам ползи! Мы первые ход заняли. — Нет, ну ни шагу не ступишь — «беркута» все столбы обсела, — пожаловался Цыган. — А ну подвинься — абрек идет! — и он, совсем уж зависнув над пропастью, полез через «беркутов», наступая коленом на спину, на руки и — нарочно — на голову. За ним с гоготом ринулись топтать врага остальные. Придавленные к камню, беспомощные «беркуты» только кряхтели от напряжения, изо всех сил цепляясь за щель. — Ладно, красножопые, внизу встретимся — поговорим! — пообещали они вслед. Хасан, наблюдавший с Первого, одобрительно присвистнул — оценил рискованный трюк. Ход Рояль. Из книги А.Ферапонтова [Байки от столбистов] А Цыган, закончив Обход, пошел по второму кругу, но иначе — все тулово снаружи, над пропастью, носки калош упираются снизу в стену, локти намертво прижаты к бокам, и только скрюченные от натуги пальцы в щели. Хасан удивленно качнул головой. Оглянулся, спросил стоящую сзади Дуську: — Как называется? — Рояль, — усмехнулась та. — Похоже? Цыган и в самом деле похож был на пианиста, присевшего перед каменным роялем, положив руки на клавиши. Только стула под ним не хватало. — Кто первый прошел? — ревниво спросил Хасан. — Цыган. Теперь многие ходят… — Хасан! — Нахал забрался с другими абречатами на макушку Кита, под красный флаг. Разбежался — и прыгнул через глубокий провал на Первый. Пролетел метров пятнадцать, снижаясь по крутой дуге, прилип на мгновение к вертикальной стене — и мягко съехал на карниз. А следом уже летели другие, распахнув руки, в бьющих по ветру шароварах. — Прыжок Хасана! — с выражением произнес Цыган. Он подошел, растирая онемевшие пальцы. — А ты что же? — Пускай мелюзга прыгает, — небрежно ответил Цыган. — Ума немного надо… Лучше ты на Рояле сыграй. Хасан тяжело глянул на него, но промолчал. — Отвык от свежего воздуха. Голова кружится, — сказал он погодя. — Пережду пару дней… Зашевелились, гниды, — кивнул он вниз, где возле ларьков суетились торговцы — раскладывали товар, раздували огонь в мангалах. — Пошли отсюда. Смотреть тошно… Ломанулись на Перья. Перья — два острых каменных штыка — торчали из земли, плотно прижатые друг к другу. Абреки как шли гуськом, так и поперли, не сбавляя шага, вверх по Уху, вертикальной складке. Хасан рисковать не стал, поднялся по Бабским катушкам, этажерке камней с обратной стороны. Встретились на верхушке. Абреки прыгали с одного острия на другое, норовя спихнуть кого-нибудь вниз. Гуляш получил калошей в зад, не удержался и с диким воплем ухнул между Перьями. Хасан следил за ним сверху. Гуляш, набирая скорость, падал на землю. Метров за пятнадцать расклинился в стены локтями и калошами, притормозил, спрыгнул и отскочил в сторону. А следом уже, как горох, сыпались остальные: один повалился спиной вперед, как водолаз, другой вниз головой, скучно скрестив руки на груди. Нахал отмочил, чего Хасан и не видал раньше: с самого начала расклинился локтями и пошел кувыркаться, будто солнышко на турнике крутить. Хасан выбрал паузу в абречьем десанте и так же с криком нырнул в Шкуродер. Пошел по-простому, без куража, притормаживая понемногу сверху донизу. У Шкуродера было два простых правила: нельзя жаться внутрь — со всего разгона заклинит в щели, нельзя наружу — потеряешь опору. Спрыгнул на землю, неторопливо шагнул в сторону, освобождая место остальным, потирая горящие локти, а душа по-мальчишески ликовала и рвалась снова наверх и снова — в гулкую пустоту, как много лет назад, когда впервые пересилил страх. — Дуська на Авиатор пошла! — крикнул кто-то. Абреки задрали головы. Дуська спустилась к Авиатору, глубокой расселине на середине Перьев, и несуетливо готовилась к прыжку, зная, что снизу смотрят. Зацепилась ладонью и носком калоши за край расселины, свесилась наружу, во всю ширину раскинув руки, прижавшись лицом и грудью к стене, дотянулась до кармана, пошарила в нем, притирая плотнее пальцы — и на секунду замерла так, распластавшись на вертикалке, как самолет. Здесь было невысоко, метров двенадцать, но снизу выступали острые каменные ножи. Дуська широким маятником качнулась на одной руке, бросила карман и, плеснув шароварами, перелетела с одного Пера на другое и четко встала на узенький карниз, будто прилипла к камню. Абреки одобрительно загудели… По пути домой все разом вдруг свернули к одинокому камню в березняке. Ничем не примечательный трехметровый камешек был расколот надвое, над щелью краской было выведено Дуськино имя. — Ну? Кто сегодня пробует? — Дуська по-царски уперла руки в кушак. — Главный приз на месте! Абречата пересмеивались, похабно поглядывая на нее, подталкивали друг друга к камню. — Разлюбили, что ли? — Это что за хитрушка? — спросил Хасан следующего за ним по пятам Нахала. — Дуськина щелка, — ухмыльнулся тот. — Чего? — Дуська ее нашла. Обещала — кто пройдет, с тем она и ночь спит. — Ну и что, многие прошли? — не сразу спросил Хасан. — Не… Цыган только, — нехотя ответил Нахал. — Это треплют все про нее, не верь. И сама она треплет… Хасан глянул на Дуську. Она то ли слышала, то ли просто понимала, о чем речь, и, нагло улыбаясь, смотрела ему в глаза. — Ну? — спросила она. — Есть желающие? Хасан бросил папиросу в рот, прикурил. — Гуляш! — повернулась Дуська. — Чего ночью сопел — меня вспоминал? Гуляша вытолкнули к щели. Он обреченно глянул наверх, нахлобучил поглубже феску, потер ладони, разогревая пальцы, и пошел. Хитрушка была непростая. Щель изгибалась крутой дугой, так что идущий должен был, зависнув на пальцах на гладкой, будто полированной кромке, опрокинуться вниз головой и переступать ногами по другой стенке, как муха по потолку. — Не пройдет, — уверенно сказал Нахал. — Если б на плоском камне — делать нечего. А тут, видишь, в чем хитрость-то — кромка притоплена. Локти на излом стоят. Тут руки надо, как у Дуськи — у нее в обратную сторону гнутся, или грабли, как у Цыгана… Видно было, как на каждом движении камень давил Гуляша в плечо, выжимая из щели, — вес туловища тянул его пальцы не вниз, как привычно, а вбок. Гуляш добрался едва по середины и надолго завис под хохот и свист абреков. — Чего висишь? Созрел? — спросила Дуська. Гуляш, не успев даже распрямиться ногами вниз, сорвался и шмякнулся на спину, как переспелая груша. Поднялся, кряхтя и через силу улыбаясь, подошел к Дуське и наклонился, подставляя зад. Та сняла калошу, размахнулась и от души врезала ему по заднице: — В другой раз, Гуляш! Пока подушку потискай!.. Опять меня ночью, бедную, согреть некому, — вздохнула она. — Пошли!.. Проходя в отдалении мимо Четвертого, Хасан заметил под вершиной тельняшки «беркутов» и остановился посмотреть. На одну сторону от верхушки камень был, как ножом срезан, внизу крутой склон обрывался отрицаловкой метров на пятьдесят. На этом пятачке был прочищен ото мха ход — петлей от верха до самой кромки и опять наверх. Один «беркут» шел по петле, другие обсели верхушку, наблюдали. — Красиво, — оценил Хасан. Ход был не просто рисковый, но и страшноватый — спускаться-то надо вслепую, на ощупь. — Кто придумал? — Петлю? Пиночет разведал на страховке, расчистил, потом уж понемногу другие ходить стали, — ответил Нахал. — Ты пощупал? — Не, откуда? — удивился Нахал. — «Беркута» близко не пустит. — Куда не пустит? — удивился Хасан. — На камень? — Ну… ихний столб. — Что значит — ихний… — опешил Хасан, но договорить не успел. — Гляди! — ахнули все разом. «Беркут» вдруг проскользнул вниз, и только на самой кромке, когда сердце у каждого уже ухнуло вместе с ним в холодную пустоту, — он в неловкой позе зацепился за что-то, замер, не дыша, чтоб дыханием не столкнуть себя с последней опоры. Маленькие фигурки «беркутов» засуетились на столбе. Раскручиваясь, к пловцу полетела «сопля» — страховочный трос, но тот не мог уже шевельнуть пальцем, чтобы не сорваться в то же мгновение. По страховке спустился другой, перехватил пловца за ремень, и их вдвоем вытянули наверх. Абреки пошли дальше, тут же забыв мимолетное происшествие — плавали все и помногу раз, никто не убился и слава Богу. Но на подходе к Скитальцу наперерез им вывалилась толпа разъяренных «беркутов». Впереди пострадавший с ободранной щекой — видно, и лицом в камень упирался, когда плыл. — Что, суки, абречье поганое — посмотреть хотели, как я гробанусь? А вот вам в глотку! — от плеча показал он. — Живой я! — Ты что, с болта сорвался? — спросил Цыган. — Кто?! — наступал пловец, протягивая растопыренные пальцы. — Кто маслом ход намазал? — на ладонях у него действительно жирно блестело машинное масло. — Эй, погоди, — Хасан проталкивался вперед. — Дай разобраться. Но было уже поздно. — Бей красножопых! — раздался боевой клич. Кукла и Варежка привычно отскочили в сторону. — Уйди, тетка! — «беркут» оттолкнул стоящую перед ним Дуську, та, не задумываясь, врезала ему коленом промеж ног и крюком по зубам. В одно мгновение перемешались тельники и красные развилки, замелькали над головами морские ремни и тяжелые кинжалы в ножнах. На Хасана с воем выскочил «беркут», занося березовый кол, увидал незнакомое лицо, молча обежал, и с воем помчался дальше. — Пиночет! — заорал Хасан, заметив вдали стоящего на камне командира «беркуты». — Убери своих! — Мы твоих со столба по одному покидаем! — проорал тот в ответ, возбужденно поправляя черные проволочные очки. — Вперед, ребята! Хасан метался между дерущихся, пытаясь разнять, потом сбил с ног одного «беркута», другого. Дрались, как обычно на Столбах, ожесточенно, но с куражом, успевая похлопать по плечу упавшего врага: «Полежи, отдохни!» или напевая что-то сквозь зубы. — Али-баба! — закричали разом «беркуты» и абреки: одни — ликующе, другие — предупреждая друг друга. По тропе на помощь тельняшкам неслись человек двадцать из «Али-бабы» в черных пиратских платках, повязанных со лба назад. Абреки дрогнули и начали отступать к Скитальцу. Оттуда вдруг грянул нестройный залп: несколько абречат засели между камнями и поливали из обрезов поле боя мелкой дробью. Драка стала затихать, все уже не столько махали кулаками, сколько пытались заслониться врагом от дроби. И тут Цыган с горящими глазами вылетел на середину, держа в распахнутых граблях по самодельной гранате, весело заорал: — На кого Бог пошлет! — и изо всех сил запулил гранаты в небо. И первый сел, прикрывая голову руками. Бог послал всем понемногу — и «беркутам», и абрекам, и самому Цыгану. Битва завершилась, противники, погрозив друг другу на прощание, разошлись по домам зализывать раны. На Скитальце Дуська, разложив брезентовую сумку с красным крестом, щедро заливала ссадины перекисью и йодом, бинтовала руки и головы. Одному, залепив рану на лбу пластырем, велела: — В город. Швы надо класть. Хасан мрачно курил, сидя на Феске. Потом исподлобья оглядел абреков и приказал: — Бросай обрезы! Вот сюда, — указал он себе под ноги. Абреки неуверенно переглядывались. Нахал первый выступил вперед и положил перед ним обрез, высыпал из кармана патроны. За Нахалом другой, третий. — Все?.. Что вы мне мозги полощете! — крикнул Хасан. — Выгребайте из щелей захоронки!.. Куча оружия перед ним росла. Здесь были и хорошие двустволки-вертикалки, и охотничьи карабины, и древние берданки, и самопалы с курком на резинке; рядом горка разнокалиберных патронов и несколько гранат. Последней Дуська, усмехнувшись, бросила маленький никелированный револьвер. — Цыган? Тот ехидно развел руками: хоть обыщи, ничего нет. — Ладно. Возьми людей, сколько нужно, — велел Хасан. — Собери все это. Утопишь под нашим берегом, где глубже. Абреки возмущенно загудели. — Тихо! — крикнул Цыган. — Тихо, я сказал!.. Хасан, ты первый день здесь. Если не веришь мне — поживи неделю, сам увидишь: все изменилось! Не мы это начали. Когда сгорела «Беркутянка», «беркуты» заорали: «Бей абреков!». Все навалились — «Али-баба», «славяне», «эдельвейсы», «бесы». Хорошо хоть, «изюбри» помогли — еле отбились… И пошло: у одних избу обчистили. Кто? Абреки! У других дымоход заложили, чуть не угорели все. Кто? Опять абреки. Утром не знаешь, с кем вечером драться будешь. Мы тут одни против всех. А ты хочешь нас с голыми руками оставить? — Здесь наш дом. Цыган. Можно жить дружно с соседями, можно ссориться, но в своем доме не стреляют… Ты знаешь, что это? — Хасан снял вышитую бисером феску, бережно стряхнул с нее песчинки. — Это корона абреков. Ей больше ста лет. Я получил ее из рук самого Змея. И пока она на моей голове, — он вернул корону на место, — мои приказы не обсуждаются. На Скитальце стало тихо. Наконец, Цыган досадливо плюнул в сторону, кивнул: — Гуляш! — Они начали собирать оружие. Хасан вызвал Нахала и еще троих абречат: — Обойдете избы. Передайте, что завтра в полдень Большой Совет у Львиных ворот. — Я к «беркутам» не пойду, — угрюмо сказал Нахал. — Дуська, выдай им по белой тряпке. Парламентеров не тронут. Старшие абреки со связками обрезов за плечом направились к Енисею. Младшие с белыми флагами поплелись по избам. К полудню не пришел никто. Избачи посчитали зазорным прибыть вовремя — получалось бы, что они признают за Хасаном какие-то особые права. Абреки сидели на окаменевших корнях перед Львиными воротами — двумя пологими камешками, между которыми как нарочно, как перекладина ворот, лежал третий. Хасан курил, шагая вперед и назад. — Всем объявили? — еще раз спросил он. — Да всем… — А до «Грифов» добрались? Или ноги лень топтать было? — остановился он через пару шагов. — Да не придет никто, — ответил Цыган. — Зря сидим. — Придут, — убежденно сказал Хасан. И точно — минут через пятнадцать появились «беркуты» в полном составе. Не торопясь: будто бы шли себе мимо, глядь — кто-то сидит, дай и мы присядем неподалеку. Подтянулась «Али-баба», потом «славяне». Подходили молча, садились, не здороваясь, плотным своим кругом. Потом все разом задергались: кого ждем-то — и каждую новую избу встречали недовольным гулом. Опоздавшие огрызались, но, усевшись, тут же со всеми вместе начинали подгонять следующих. Наконец Хасан поднялся на Львиные ворота. Все лица тотчас обратились к нему, раздался дружный хохот. — Вот так и стой! А мы почетный караул внизу поставим! — Эй, председатель! Президиум будем выбирать? — столбятники изгалялись, как могли — больше от досады, чем для смеха: опять абрек встал выше, как начальник. Хасан, не обращая внимания на подколы, деловито оглядел сидящих. Собралось человек двести и, хоть шли нехотя, однако все были при полном параде: и «беркуты», и «Али-баба», «изюбри» в старорежимных галифе и гимнастерках, «славяне» в застиранных буденовках и красногвардейских бантах на груди, «бесы» в душегрейках овчиной наружу, «эдельвейсы» в голубых олимпийках. Пришли даже Богом забытые «Музеянка» и «Идея». Теток, как всегда, было мало — по две-три на избу. — А «Нелидовка»? — оглядывался Хасан. — Ага, вижу. Кого нет? «Грифов»? — И не будет. Плевали они на тебя с твоим собранием. Давай, говори, чего хотел! До вечера сидеть, что ли? — Мужики! Уважаемые избачи и уважаемые подкаменщики! — начал, наконец, Хасан. — Обойдемся без «Грифов», черт с ними. Это они без нас не обойдутся! Но об этом пускай у них голова болит… Десять лет Большой Совет не собирали! Как же так, мужики? Как жить-то, если вот так не собраться всем, не потолковать? Сто лет на Столбах люди живут, и сто лет никому тесно не было. Любой свободный человек, кому внизу дышать нечем — приходи, выбирай избу, а если никто не нравится — свою строй. Сюда все шли, кого внизу власть давила — и беглые, и староверы, и коммунары, и дезертиры, и красные, и белые. И все дружно жили, никто никому не мешал… — Ты лекцию не толкай! — зашумели столбятники. — Без тебя знаем! — Я к чему, мужики? Я десять лет здесь не был. Почему — все знают. Спешил в дом родной, а вернулся в дешевую коммуналку. Принесли снизу городскую заразу — все делить. Дед мой, Бабка твоя, а на Внучку, вообще не смотри. Раньше у каждого все столбы были, а теперь свой, но один. Вот и сиди на нем орлом всю жизнь. Не выйдет так, мужики! Не делятся Столбы! Или они есть, или нет! И я, Хасан, собрал вас, чтобы сказать: с этого дня все столбы открыты, нет больше ни «беркутиных» камней, ни абречьих. Милости прошу и на Первый, и на Перья, а мы сегодня идем на «беркутиную петлю»! Законы на камнях старые и всем известны: на занятый ход не лезь; пропусти, кто вниз — ему труднее; не помог пловцу — вон со Столбов! Все! — Ага! Они нашу избу спалили, а мы им — здрасьте! — крикнул кто-то из «беркутов». — Только пусти абречье — последние калоши сопрут! — подхватила «Али-баба». — Кто сказал? — вскочил Цыган. — Ты, пират недоделанный, ты у меня свой платок на глазу носить будешь! На деревянной ноге скакать! Абреки по привычке сразу схватились за кинжалы. Избачи тоже вскочили с мест, разворачиваясь стенка на стенку. Вымуштрованные тетки разбежались в стороны, чтобы не мешать, только Дуська осталась в боевых порядках. — Тихо! — перекрикивая общий ор, гаркнул Хасан. — Я не все сказал!.. Кто видел, что «Беркутянку» подожгли абреки? — Да все знают! — Я спрашиваю: кто видел? — раздельно сказал Хасан. — Пусть выйдет сюда и скажет! Законы все знают: вора — на столб! А я бросаю корону и ухожу к чертовой матери! Ну? — он снял корону. Избачи шумели, но никто вперед не выходил. — Кто из стариков есть? Пиночет! А это чья там противная рожа в «изюбрях»? Это ты, Грач? Не дайте соврать!.. Мы с вами никогда не целовались. И дрались, и с белым флагом ходили. И веревку ночью поперек тропы натянешь, и перцу на печку бросишь — всяко было. Но как вы могли поверить, что самый поганый, самый последний столбятник может намазать маслом ход и прийти смотреть, как из другого мозги вылетят? Не может такого быть!.. Пока мы деремся — одна изба сгорела. И остальные сгорят! Кому-то нужно, чтобы мы все попередрались и по своим столбам расселись, чтобы передавить нас поодиночке. И я подозреваю, кому это нужно! — Ну, говори! — столбисты затихли, глядя на него… Хасан выдержал паузу… — Менты! — крикнул вдруг кто-то. Между деревьев мелькали, охватывая поляну, серые ментовские мундиры. Хасан прыгнул со Львиных ворот. Столбятники ломанулись всей толпой прямо сквозь жидкую ментовскую цепь. Кого-то успели схватить, но остальные прорвались и рассыпались по Столбам. Преследовать их в лесу, а тем более на камне было бесполезно, и менты принялись сгонять в кучу задержанных. Попались человек двадцать — и «беркуты», и абреки, и «славяне», каждой твари по паре. Они, впрочем, не шибко переживали, не сопротивлялись и дружно болели за Гуляша. Тот не сумел прорваться к столбам, дунул в обратную сторону и с разбегу взлетел на Слоника. Менты окружили камень. — Слезай, — велел старший. — Поймаю — хуже будет. — Ага. Лови, — нагло ухмыльнулся Гуляш сверху. — Не надорвись только. Старший полез на Слоника, сапоги проскользнули, и он съехал вниз по Постирушке, ободрав локти. Менты прыгали вокруг, пытаясь достать дубинкой Гуляша по ногам, тот весело приплясывал на верхушке. — Лестницу надо бы, — догадался кто-то из ментов. — Да черт с ним, — плюнул старший. — Грузи остальных. Подогнали открытый грузовик, менты сели по бортам, столбистов, как селедку в бочку, набили в кузов и поехали в город. Главный кордон заповедника — Нарым — стоял неподалеку от Первого. В его ворота упиралась наезженная грунтовка, идущая снизу из города, здесь же кончалась электрическая и телефонная линия. Это был крепкий бревенчатый дом с полинявшей табличкой «Государственный заповедник „СТОЛБЫ“, внутри забора располагались также сараи, поленница, качели, веревка с сохнущим бельем и живой уголок из подбитых браконьерами птиц и зверей. Когда Хасан со свитой подошли к Нарыму, перед открытыми воротами буксовала новенькая голубая „Волынь“ — жестяная пепельница на маленьких колесах. Хасан кивнул своим, они толкнули машину, и „Волынь“ вкатилась во двор. Хасан вошел следом, абреки остались за воротами. Из машины вылез Бурсак, старший егерь заповедника, приземистый коренастый мужик в синей егерской гимнастерке с еловыми лапами на петлицах. — Здорово, Хасан. — Здорово, Бурсак. — Мечтал — не увижу тебя больше, загнешься на зоне. — А я думал — давно пристрелили тебя где-нибудь на Каштаковской Гриве. Из дома выскочили две Бурсаковы дочки-мокрощелки, тот передал им сумки с продуктами из города. Старшая презрительно фыркнула на пестрый абречий наряд и гордо отвернулась. — Давно „мерседес“ прикупил? — Неделю как, — Бурсак любовно погладил свою каракатицу по капоту. — Не разбираешься в машинах? Постукивает что-то в подвеске, — он присел перед колесом, пристраивая домкрат. Хасан закурил, усевшись на скамью рядом. — Ты ментов вызвал, Бурсак? — Зачем? Плановая операция по очистке заповедника от посторонних. — И не боишься? — удивился Хасан. — Ты ж меня знаешь, Хасан. Это молодняк твой меня пугать пробует, — кивнул Бурсак за ворота. — Будь я пугливый, я бы тут двадцать лет не прожил… Ключ подай — вон, торцевой… Хасан, не вставая, бросил ключ ближе к Бурсаку. — Что менты с нашими делать будут? — Как обычно. Оштрафуют, ножи отнимут и отпустят. — Если у тебя так душа про заповедник рыдает, что ж ты торгашей сюда пустил? — Они цивилизованные люди, не то, что вы, папуасы. У них с порядком строго… А нам деньги нужны, Хасан, чтобы заповедник спасать. Умирают ведь Столбы! Смотри, — он указал на сосны, торчащие над землей на окаменевших корнях. — Это не деревья, мертвецы стоят: корни вытоптаны. И молодняк здесь еще двадцать лет расти не будет. Ручьи попересохли: Медвежий, Берлы, Большой Индей! Вам наплевать, вам только ваши дикие забавы — а на Столбах зверья уже нет, браконьеры выбили, потому что они на колесах, а зимой на „Буранах“, а мы, нищие, на своих двоих. И люди к нам не идут за гроши надрываться. Это вы под камнями живете, как сто лет назад, при лучине. А кругом нормальные люди, они жить хотят нормально, в двадцатом веке… Меня тем летом в Калифорнию послали, опыт перенимать в национальный парк. Не был в Калифорнии, Хасан? — Нет, я за Воркутой сидел. — Вот это мечта, Хасан! Счастливый сон! — У Бурсака ожили, засветились глаза на обветренной роже. — Громадный парк, как наших пять. Чистый, как в пробирке! Заплатил — приходи, делай, что хочешь. Но только свернул с тропы — штраф. Развел костер — за всю жизнь не расплатишься. И индейцы там замечательно живут, в вигвамах своих сидят, туристы на них пялятся. А кончился рабочий день — перья снимают, в джинсы — и на машинах по домам! — Это хорошо, что ты был в Калифорнии, Бурсак! — сказал Хасан, поднимаясь — И запомни хорошенько, что видел — внукам расскажешь, потому что здесь, — указал он на Столбы, — такого не будет никогда! Пока я жив. Хасан бросил папиросу и пошел к воротам. — Слышь, Хасан, — окликнул его егерь. — Знаешь, на чем ты погорел десять лет назад? И снова погоришь, если не поумнеешь? — Ну? — Ты думаешь, ты на Столбах живешь? Нет, Хасан. Ты в государстве живешь… Когда отошли от кордона, Хасан вдруг заметил, что Нахал тащит под мышкой здоровенный рулон красной материи. — А это что? — У Бурсака из конторы уперли, пока ты ему зубы заговаривал, — ухмыльнулся Нахал. — Гляди! Они с Гуляшом развернули плакат „Все на субботник по уборке заповедника!“ — Представляешь, сколько шаровар накроить можно! Хасан думал о своем. — Вот что, Нахал… Я адресов уже не помню — так объясню, на пальцах. Пойдете в город, найдете старых абреков. Кто-то должен еще был остаться. Скажите — Хасан зовет… Пора начинать!.. Посланные в город гонцы вернулись к вечеру. Между ними возвышался длинный, двухметровый почти мужик с крупным грубым лицом, громадными пятернями на тощих жилистых руках, неровно стриженный, не по размеру одетый и вообще весь расхлябанный, играющий на каждом шагу, как на разношенных шарнирах. — Солдат! — поднялся ему навстречу Хасан. — Хасан! — завопил тот, и два сорокалетних седых мужика принялись, что было сил дубасить друг друга кулаками и бороться, пока не завалились оба на землю. — А я аж не поверил сперва, — торопливо, захлебываясь, стал рассказывать Солдат, когда угомонились. — Пришли мальцы, говорят: Хасан зовет! А я глазами лупаю, будто с того света голос услыхал… Чего-то не знаю никого, — разглядывал он абреков. — Мелочь одна краснопузая… А, Цыган, здорово!.. Дуська, ты, что ли? Ну, баба стала! Ох, гляди, глаз положу! — он бесцеремонно огрел Дуську по спине пятерней. — Погоди… А почему один? — оглянулся Хасан на гонцов. — Так не осталось никого, Хасан, — ответил Солдат — Без тебя все наперекосяк пошло… Сперва Голуб уплыл. Потом Монах, дурак, втихую на Большого Беркута ломанулся — дня через два только хватились, а его уж лисы объели. По кинжалу опознали. И поехало — один за другим пропадать стали. Пиф спился, зарезали в городе. Людон влип за драку на два года — так и исчез. Спиральный в спортсмены подался — в Альпах золото выиграл, французов обул, как мальчиков. В феске на пьедестале стоял, Хасан! А потом на Памире с ледника сорвался… Остальные — даже не знаю, кто где. Акула, вроде, в городе, но я его уж лет пять не видал… Как чума напала на абреков… — он помолчал. — И я бы пропал, но тетка моя как почуяла что — камнем повисла: не пущу больше! Квартиру на другой конец поменяла, чтоб Такмак в окне не маячил. Троих по-быстрому настрогали. Вот… — Солдат смущенно показал дежурную фотографию троих малышей. — Старшего через неделю в школу поведу — Первое сентября. Первый раз в первый класс… В общем, повязала меня тетка по рукам, по ногам. Да и делать здесь уже нечего было. Как на кладбище ходил… Ты-то как, Хасан? — Нормально, Солдат, — коротко ответил Хасан. — Понял. Золотой закон Столбов: лезь на камень, не лезь в душу… А где моя фесочка, моя голубушка, — он развернул пыльные пожелтевшие газеты с абречьим парадом и кривым янычарским тесаком. — В сарае прятал от тетки… Солдат переоделся — и вдруг неузнаваемо изменился, выправился в развилке и шароварах, перетянутый кушаком. — На человека похож, — удивленно сказал он, разглядывая себя. — Не думал уже, что снова надену… Хорошо, тетки не было, когда твои пришли. Я ей записку оставил, что в ночную смену вызвали. Завтра к вечеру в город вернусь — спиногрызов в цирк отведу. Сам понимаешь, святое дело. И тогда уже тетке объявлю… Что тихо?! — заорал он. — Чего сонные, мелочь краснопузая? Хасан вернулся! Столбы дрожать должны!.. А помнишь, Хасан, последний раз рассвет встречали все вместе? Ломанемся на Второй — солнце встречать! — Погоди. Сперва дело сделаем. Столбы чистить надо… — А ты не объясняй! Ты приказывай! А Солдат — вот он! Утром под Чертовой кухней кипела жизнь, орали сто динамиков сразу, турики активно подкреплялись перед штурмом вершин, сладкий дымок мангалов висел в воздухе. — Ух, шашлычку порубаем! — возбужденно хихикнул Гуляш. Абреки неторопливо, растянувшись по узкой тропе, вышли к Первому столбу. Кроме кинжалов, кое-кто прихватил стальные триконя — тяжелые шипованные подошвы для зимы — и связки страховочных карабинов. Турики поначалу с любопытством глядели на пеструю компанию, кто-то даже поднял было фотоаппарат, но Солдат закрыл пятерней объектив: — Извини, друг, плохо выгляжу сегодня. В мрачной неторопливости абреков была угроза, и толпа с краю начала расступаться, пропуская их к торговому городку. Нахал подошел к фотографу, которому позировал недавно. — Куда пропал? — обрадовался тот. — Клиентов навалом. — Прячь камеру. — Чего ты? — опешил тот. — Разобьется — жалко будет. Давай-давай, быстрей, — похлопал его по плечу Нахал, подталкивая к разложенным на земле кофрам. Гуляш поймал за локоть бугая в дорогом спортивном костюме, который, доев на пару со своей теткой шашлык, бросил, не глядя, бумажную тарелку под ноги. — Подними. Тетка в задранных на лоб темных очках, в блестящих панталонах, обтягивающих ляжки до колен, скучно глянула на Гуляша — и тут же тревожно забегала глазами по сторонам. — Подними, Леша, — пискнула она. Бугай и сам заметил уже абреков, неторопливо обтекающих их слева и справа. Нехотя наклонился и поднял. — И вторую тоже. — Это не моя. — А ты все равно подними… Вот так. Гуляш поставил на свободный столик патефон, завел и аккуратно опустил иглу на диск. В разноголосицу модных песен ворвалась хриплая „Маша“. Солдат, лениво позвякивая об ладонь связкой карабинов, подошел к первому ларьку, посторонил очередь и по пояс просунулся внутрь, опершись о прилавок, так что оказался нос к носу с продавцом. Огляделся, снял с витрины заграничную шоколадку, стащил зубами обертку и откусил половину. Секунду они глядели с продавцом друг на друга. — Закрывай лавочку. — Товар успею собрать? — деловито спросил тот.. — Поторопишься — успеешь. Хасан на полуслове забрал мегафон у зазывалы: — Граждане отдыхающие! Базар закрывается — на сегодня и навсегда! Господа шашлычники и прочие спекулянты! Маза кончилась! Даю пять минут на сборы! Через пять минут за сохранность товара и лица не ручаюсь! Наиболее понятливые из торгашей быстро, внавал кидали товар в баулы, тащили сумки к стоящим поодаль машинам. Только кавказцы-шашлычники невозмутимо крутили шампуры над углями, наблюдая исподлобья за развитием событий. Солдат подошел к крайнему. — Вай, генацвале, нехорошо. Приехал в Россию, а по-русски ни бум-бум? Перевожу: чайхана — ек! Отваливай! — А ты кто такой? — Я — абрек. — Да хоть Иисус Христос. Я за место заплатил. Отойди, да? — Он оттолкнул Солдата. Тот будто невзначай зацепил за ножку столик, с которого тут же ухнула под ноги сыну гор громадная столовская кастрюля с маринованным мясом. — Ай-яй-яй! — огорчился Солдат. — Зарежу, собака! — тот схватил длинный кухонный нож и кинулся на Солдата. Гуляш опрокинул на него мангал с углями и раскаленным шашлыком. На помощь кавказцу бежали соседи с ножами и гирьками, дюжие охранники с нунчаками, брызнули в стороны перепуганные турики — и началось побоище с матом, лязгом триконей и карабинов, орущими по-прежнему магнитофонами и „Машей“. Гуляш сцепился с охранником, плечом вдавил того в стену киоска. Охранник с фанерной стеной рухнул внутрь, и его засыпала пирамида пивных банок. Трещали и складывались, как карточные домики, ларьки, разлетались угли, опрокинутый мороженный аппарат вдруг выдул сугроб пломбира. Абреков было больше, тренированные охранники были сильнее. Но тут в центр драки ворвался Цыган. — Ложись!! — заорал он, бешено вращая глазами. В руках у него были гранаты с тлеющими фитилями. Бросать, собственно, было некуда — красные развилки абреков перемешались со спортивными костюмами охранников, — и Цыган запустил гранаты в сторону. Грохнул взрыв, другой, накатило гулкое эхо от Чертовой кухни, и торгаши сломались, побежали к машинам. — Угли гаси! — крикнул Хасан. Часть абреков кинулась топтать раскатившиеся среди сухих корней угли, остальные забрасывали отъезжающие машины банками с пивом. Солдат кинул одну, другую, третью придержал, глянул название, открыл и присосался. Абреки стирали с лиц кровь и пот, переводили дух, оглядываясь на разоренное торжище. — За подмогой поехали, — сказал Солдат. — Скоро вернутся. Завывая моторами, перегретыми на долгом подъеме, к Чертовой кухне выехала кавалькада — впереди джип — „Патруль“, за ним с десяток „тойот“ и „жигулей“. Выскочившие из машин ребята были покруче шашлычной охраны. Сжимая в карманах пистолеты, они настороженно озирали поле недавнего боя, окрестные скалы и заросли. Кругом не было ни души. Из „Патруля“ вышел мужик в дорогом костюме, в темных очках. — Ба! Кого я вижу! Приехавшие разом обернулись на голос — Хасан сидел на невысоком карнизе над ними. — Ты ли это, Боров? — продолжал Хасан. — Ну, дела! Я-то думал, ты все так же бомбишь алкашей у вокзала, если не порезали по пьяни или менты не свинтили, а ты — в галстуке! Да на красивой машине! Это ничего, что я сижу? — Хасан, что ли? — подошел ближе Боров. — Я, Боренька. Или как там тебя теперь звать-то: Борис… прости, по батюшке не знал никогда… — Твоя работа? — кивнул Боров на разгром. — Ты знаешь, сколько я на тебя за это повешу? До смерти раком будешь стоять — не расплатишься! — Эй, ты! Иди сюда, чучело, — один из крутых ребят вытащил „вальтер“, — Считаю до трех! — он взвел курок. Сверху раздался протяжный свист, и с Первого поскакал по уступам, грохоча и разбрызгивая осколки, громадный камень. Гости бросились врассыпную. Камень вдавил на полметра землю, и, ломая кусты, улетел в лес. Другой, побольше, протаранил две машины. Крутые ребята отступили от столба, паля изо всех стволов по мелькающим тут и там красным развилкам. Вскоре стрельба затихла, гости замерли, чутко водя стволами по скалам — стрелять было не в кого. — Это вы зря. — Хасан снова возник на карнизе, — Вам еще обратно ехать. Дорога дальняя, мало чего случится? Боров негромко приказал что-то своим, те нехотя попрятали оружие. Сам он, миролюбиво подняв ладони, опасливо поглядывая вверх, снова приблизился. — О'кей, Хасан. Ребята погорячились, они городские люди, они не знают, что такое Столбы и кто такой Хасан. А я прожил здесь два года… Давай решать вопросы мирно, как деловые люди. Если ты претендуешь на свою долю, не надо было кулаками махать, надо было просто связаться со мной. Твое право. Это действительно уже сто лет ваша территория. Я предлагаю, скажем, два процента. — Что ж так дешево? — искренне удивился Хасан. — Это огромные деньги, Хасан! Ты что думаешь, я здесь шашлыками торговать буду? — засмеялся Боров. — Тут золотое дно, Хасан! Это многие поняли, только я первый успел. Администрацию мы уже прикормили. Сейчас мы откупаем заповедник — весь, до последнего камешка. Это решенный вопрос, у меня есть люди в Верховном Совете. Не сегодня — завтра французы начнут строить канатную дорогу, потом будет отель, будет международный центр горного туризма — проекты уже есть. Американцы, англичане, турки — все рвутся сюда, но все они придут ко мне со своими деньгами. Здесь миллионы, Хасан, сотни миллионов! Ты со своими ребятами возьмешь на себя охрану. Ваша форма будет единой для всего персонала. А когда откроем школу скалолазов — это я целиком отдам тебе на откуп. Ты по золотым камням ходишь, Хасан! — Красиво говоришь, — сказал Хасан. — А теперь слушай меня. Хоть ты и прожил здесь два года, но так ничего и не понял. Как торговал водкой по ночам, так и остался мелким спекулянтом, хоть и в галстуке. Слушай: пока жив хоть один абрек — не будет здесь ни тебя, ни других торгашей, ни отеля, ни французов с англичанами. Будет заповедник, где вас нет! Иди, Боров, и по сторонам не смотри — не твое! Боров удивленно покачал головой. — Ты дурак, Хасан? Или не понял, о чем говорю? Или детство еще в голове играет? Я же тебя раздавлю, как клопа! На камнях ведь не проживешь, в город спустишься — там я с тобой по-другому буду разговаривать. Пижон дешевый! — Иди, Боров, утомил. Боров кивнул своим, и они пошли к машинам. Кое-как завели покореженные „жигули“. Крайний парень оглянулся через плечо на Хасана, взвел в опущенных руках пистолет. Вскинул ствол… Но на карнизе уже никого не было, Хасан будто растаял в воздухе. Абреки, как мурашки, тащили на Скиталец трофеи: полные охапки сладостей, уцелевшие бутылки — водку, шампанское, заморские ликеры. Гуляш пер за спиной мешок пива, Нахал — сноп шампуров с недожаренным шашлыком. На Скитальце все свалили в кучу, бутылки расставили отдельной батареей, запалили костер, Кукла и Варежка доставали алюминиевый сервиз — готовились к торжеству. Собственно, приглашения никто не ждал, каждый пробовал, что хотел. Ликеры по кругу отхлебывали из горлышка, кривились — „очко слипнется“, французский коньяк не оценили — „самогон, даром, что пузырь красивый“. Поживились и шмотьем по мелочи: один в ковбойской шляпе поверх фески, другой в новой футболке с Бэтменом под развилкой; не забыли и про теток — Варежка в зеркальных очках шикарно покуривала длинную черную сигарету. Кукле Нахал поднес сувенир в прозрачном футлярчике, который под общий радостный гогот оказался фигурным презервативом. Дуське каждый втихаря нес красивый дезодорант — видно, из одного киоска, потому что у нее собралось десять одинаковых флаконов. Изрядно уже отяжелевший от пива Солдат снисходительно смотрел на общее веселье, рассуждал, обращаясь к сидящему рядом Цыгану: — Чего радоваться-то? Ну, наваляли арам, вот радости-то полные шаровары! Раньше кому наваляешь — вечером и не вспомнишь. А-а! — махнул он рукой. — Чего говорить, кончились абреки. Как Хасана посадили, так и кончились, потому я и ушел. Раньше — это ж какие люди были! Хасан, Голуб, Акула, Монах! Помню, тоже приехали из города разбираться — человек двадцать. А нас четверо — Хасан, Голуб, Спиральный да я. Хасан встал перед ними — и спросил: „Ну?“ Одно слово сказал: „Ну?“, — попытался воспроизвести непослушным языком Солдат. — Те повернулись и уехали… Одна надежда — Хасан вернулся. Он из вас абреков сделает. А то, что абреки, что „изюбри“ вонючие — все одно… Раньше, помню, мы только со Скитальца выходим, а все Столбы уже знают — абреки на Каратановский равелин пошли! Внизу собираются, смотрят; как мы фигуряем… — Да ладно трепать-то! — не выдержал Цыган. — Утомил, папаша! „Раньше! Хасан! Голуб!“ Фигуряли они! Там корова задом пройдет, где вы фигуряли! Один звук остался — Хасан твой да Голуб! — Ты что, с болта сорвался? — опешил Солдат. — Мы ж первые там ходили, когда тебя еще мамка не придумала! Я первый по Кровососу прошел! — Нахал! — крикнул Цыган. — Тебе сколько лет было, когда ты на Кровосос пошел? — А? — обернулся от костра Нахал. — Не помню. Лет пятнадцать. А че? — Ниче, — отмахнулся Цыган. — Понял, папаша? Там турики теперь резвятся, где вы ходили! А на Рояле ты играл? А на Мясо ты ходил? Знаешь, почему „Мясо“ называется? Да хоть Пятна ты щупал на Первом? Нет? Так сиди и молчи! „Абреки кончились“! Это ты кончился. А за нас не волнуйся! — А ну пошли! — вскочил Солдат. — Я тебя на любом столбе сделаю, как щенка! Я — Солдат, а ты кто? — Да пошел ты… — отвернулся Цыган. Хасан запрыгнул на Скиталец. — В карауле кто? — Тритон. — Цыган, на ночь второго внизу поставишь… Ну, — потер руки Хасан, оглядывая застолье. — Чего Бог послал? Погодите метать, сперва торжественная часть! Нахал, иди сюда! Он достал Нахалову феску. — За проявленный в бою героизм возвращаю тебе феску и снова посвящаю в абреки! — он торжественно ударил Нахала плашмя кинжалом по плечу и нахлобучил ему феску. — Ура-а-а! — грянули абреки. Хасан развернул Нахала и дал ему пинка в зад: — А это за старое, чтоб больше не вспоминать! — Он сел, налил себе водки в кружку, серьезно сказал: — Кому надо возвращаться в город — вместе туда, вместе оттуда. По одиночке не ходить. А в городе смотрите сами. Город — не Столбы, там каждый выживает один… Нас мало, ребята, но Столбы были и будут наши! Всегда! Пока Столбы стоят!.. Ну! — он поднял кружку. — Чтоб калоши не скользили! Абреки чокнулись мятыми кружками с „наполеоном“ и „смирновской“. Хасан дотянулся до гитары, взял пару аккордов. — Солдат, давай нашу, а то здесь слов уже никто не помнит… — он огляделся. — А Солдат где? — Да был только что… — Калоши надевал, — вспомнила Варежка. — Они с Цыганом тут спорили, — сказал Гуляш. Хасан настороженно глянул на Цыгана. — На Первый, наверное, поперся, — усмехнулся тот. — На Пятна. — У тебя что, с головой плохо, Цыган? — зловеще спросил Хасан. — Он же пять лет на камни не ходил! — А я ему в няньки не нанимался, — спокойно ответил тот. — Закон: каждый выбирает ход сам… Когда абреки выбежали к Первому, Солдат был уже под самой верхушкой, передыхал на карнизе, примеряясь к Пятнам. Ход — пятна-проплешины на мшистом каменном брюхе, подсказывающие, куда упирать калоши — тянулся по крутой дуге вверх над обрывом. — Солдат, стой! — что есть сил заорал Хасан, надсаживая горло. — Приказываю — стой!! Разобрать слова на стометровой высоте нельзя было, но Солдат услышал крик, увидал внизу суетящихся красных мурашей и остался доволен, что будут свидетели. Он отошел на дальний край карниза, встал, покачиваясь взад-вперед, собираясь для броска. Это был беговой ход — надо было хорошо разогнаться по карнизу, чтобы скорость прижимала калоши к камню, и забежать наверх по почти вертикальному пузу. — Я кончился?.. Солдат, значит, кончился, сука, да? Смотри, щенок, как старые абреки ходят! — он откачнулся подальше назад, замер на мгновение — и побежал. Толкнулся от карниза, точно попал носком в первое, второе, третье пятно… — Стой!! — последний раз проорал Хасан. Обернулся: — Нахал! Еще кто-нибудь! Наверх по Собольку! Гуляш — по Трубе! Кушак кинешь, если зацепится! Те бросились к боковым ходам, хотя все понимали, что зацепиться на Пятнах не за что. Абреки замерли в напряжении, глядя вверх, повторяя про себя каждый шаг Солдата… Скорости не хватило, каждый следующий шаг был медленней, и, наконец, за три пятна до спасительной бровки Солдат не смог уже переступить и застыл, еще удерживаясь носками калош на вертикали. — Руками не трогай! — отчаянно крикнула Дуська, комкая развилку на груди. Солдат не слышал, он сам знал, что нельзя касаться камня руками, но калоши чуть-чуть проскользнули, и он судорожно вцепился пальцами в каменное пузо. Он плыл — пока еще медленно, коротко проваливаясь с одной крошечной неровности на другую. Ногти на скрюченных пальцах лопнули, из-под них ударила кровь, оседая шариками на ворсинках мха… — Толкайся! Толкайся в деревья! — закричали абреки. Солдат глянул вниз под рукой — на маленькие игрушечные кроны сосен, на красных мурашей с обращенными к нему лицами. И провалился совсем, давя стон, оставляя полосы содранного мха. Кто-то вскрикнул, многие опустили головы, чтобы не видеть. Солдат пролетел метров тридцать, инстинктивно приземлился на ноги на катушку, его с размаху ударило плашмя о камень, и подбросило, прокрутило несколько раз в воздухе безвольное уже тело… Когда подбежали абреки. Солдат лежал лицом вверх, широко раскинув руки. Крови почти не было, только струйка изо рта и снизу из-под головы. Дуська молча растолкала всех, присела, взяла пульс на руке. Хасан торопливо разматывал свой кушак. — Нахал! К Бурсаку за машиной! Пусть навстречу едет! Быстро! Когда стали подсовывать развернутый кушак вдоль под тело, Солдат приоткрыл глаза и шевельнул губами. — Что? — наклонился к нему Хасан. — Чуть-чуть не дошел… — виновато выдохнул Солдат. Абреки подняли его вшестером и понесли к кордону. Остальные спешили рядом, готовые подхватить кушак, если кто устанет. От кордона навстречу мчался Нахал. — Не дает, сука! — крикнул он издалека. — Чай пьет! — Ты что? — задыхаясь, остановился Хасан. Пот из-под фески заливал глаза. — Ты сказал — зачем? — Сказал! — Держи! — кивнул Хасан. Нахал перехватил край кушака, и Хасан бросился к Нарыму. Пинком отшвырнул калитку. Бурсак и еще трое егерей действительно пили чай во дворе. Возле каждого под рукой стоял карабин. — Ты что, Бурсак, не понял? — Хасан протянул вперед руки, заляпанные чужой кровью. — Человек умирает! — Всех вас возить бензина не хватит, — спокойно ответил Бурсак, помешивая сахар в кружке. — Когда все поперебьетесь, я последнего сам лично отвезу. С почетом. — Я с тобой потом разберусь, — сквозь зубы сказал Хасан. — Времени сейчас на тебя нет, гнида… Открывай ворота? Выкатывай! — обернулся он к своим. Абреки хлынули во двор к машине. Гуляш одним взмахом вырвал из ворот замок вместе с ушками. Егеря похватали карабины. — Назад! — Бурсак выстрелил под ноги абрекам. Картечь широко, как кнутом, ударила по земле. Хасан медленно, глядя в глаза Бурсаку, пошел прямо на стволы. Бурсак, так же, не отводя глаз, снова передернул затвор… — Хасан, — негромко окликнула Дуська. Она опустила безвольную руку Солдата. — Поздно… Нахал висел на страховке, упираясь ногами в стену, работал металлической щеткой, сдирая мох с камня. Буквы он уже закончил и теперь обводил их рамкой. — „С“ поправь, — велел Хасан. — Оно у тебя направо падает. — Он с другими абреками стоял ниже на катушке. Нахал спустился к ним, глянул отсюда на свою работу. Под Пятнами на вертикальной стене значилось теперь: СОЛДАТ, — серым камнем из-под черного мха. Хасан снял корону. Поснимали фески и остальные. — Говорят, мох сто лет нарастает, пока совсем затянет, — помолчав, сказал Хасан. — Сто лет тебе память, Солдат, — повернулся и пошел к Скитальцу. Абреки остались стоять, переглядываясь в недоумении. Нахал догнал его: — Что, Хасан — и все? И Бурсаку простишь? Так мы сами пойдем! Наваляем, что портрета не останется! — Наваляем? — усмехнулся Хасан. — Эк ты его пожалел… Сам удавится. Он у нас на все Столбы прогремит. Он взял у Нахала страховочный капроновый трос, осмотрел. — Сколько у нас „соплей“? — Две, — удивился Нахал. — А что? — Пробеги по избам. Чтоб до темноты четыре было. Бурсак, причитая, спотыкаясь на корнях, бегал взад и вперед под Первым. Все Столбы собрались тут, стояли избами, посмеивались, глядя на Бурсака и вверх. А кто, опоздав к началу представления, только выходил из лесу — сперва замирал с открытым ртом, а потом принимался хохотать, как сумасшедший, хлопая себя по коленям и указывая на вершину. Там, на самой кромке карниза торжественно стоял новенький, сияющий Бурсаков автомобиль. — Ребята… — метался Бурсак от „славян“ к „беркутам“, от тех к „бесам“. — Ну, вы же нормальные люди! Не эта шпана! Снимите, ребята! Я заплачу!.. Ребята с удовольствием смеялись. Не то, чтобы болели за абреков, но все имели зуб на Бурсака, а главное — оценили хохму и с интересом ждали продолжения. А если кто и хотел бы выслужиться перед администрацией, то на глазах у всех не решился бы. — Ребятки… Ко мне ведь прибежите, сволочи, когда петух клюнет!.. Пять тысяч, кто снимет! — отчаявшись, крикнул Бурсак. — Ну?! Никто не двинулся с места… Абреки стояли поодаль, покуривали невинно, как бы не очень понимая — про что шум. Подбежал посланный в дозор абречонок: — Хасан! Спасатели едут! Хасан бросил папиросу. — За мной. Снизу тяжело поднимался УАЗик горноспасательной службы. Хасан вышел на середину тропы и встал, сложив руки на рукоять кинжала. Машина остановилась, обдав его жаром перегретого движка. Из кабины выскочил старший, седоватый поджарый мужик, подошел приглядываясь. — Хасан? — Акула? — не веря глазам, распахнул руки Хасан. Они обнялись и отстранились, рассматривая друг друга. — Вернулся? — А ты куда пропал? Мои тебя искали в городе, — кивнул Хасан на перегородивших тропу абреков. — Да мы только вчера с Кавказа. А до того в Китае работали. — Так ты большим начальником стал? — спросил Хасан. — Спрашиваешь! — засмеялся Акула. — Жизнь меняется, Хасан, только успевай. Это раньше спасатели, убогие, за идею гробились. А теперь мы такое дело раскрутили — ого! Заслуженные мастера в очереди к нам, им такие заработки и не снились. — А Столбы забыл, значит? Акула заметил изменившийся тон Хасана. Уже без улыбки ответил: — Всему свое время, Хасан. В моей феске сын играет. А до старости торчать на Скитальце или уплыть по дури… — он покачал головой, — Не знаешь, зачем Бурсак вызывал? Хасан молча указал наверх. Акула засмеялся, ткнул его кулаком в грудь: — Узнаю тебя, Хасан! За что ж ты его так? — За дело, — коротко ответил Хасан. — Что делаем, Игорь Николаевич? — подошел один из спасателей. — Разворачивай. Бурсаку передашь — мы людей снимаем, а машины — не наш профиль. Пусть вертолет вызывает… Ну, давай, Хасан. — Давай… Игорь Николаич, — они пожали друг другу руки. Акула пошел было к машине. Остановился. — Иди ко мне, Хасан. Для тебя всегда место найдется. — Не приду, Акула, — качнул головой Хасан. Тот вернулся, вытащил из кармана визитку. — Здесь телефон — и в офисе, и домашний. Надумаешь — приходи, — он воткнул Хасану визитку за кушак и сел в машину. Когда УАЗик покатился вниз, Хасан достал красивую, с золотыми буквами визитку, скомкал и бросил в сторону. Послышался грохот винтов, из-за столба поднялся, завис над вершиной вертолет. Тугие воздушные струи погнали вниз песок и мелкие камни. — Давай!.. Давай!.. — махал руками Бурсак с Чертовой кухни. Легкая „Волынь“ вздрагивала под ударами спрессованного воздуха. Вдруг двинулась с места — и нырнула в пропасть. Бурсак схватился за голову и с размаху сел на камень. Машина скомкалась о катушку, как бумажная, а колеса высоко подскочили и, догоняя друг друга, весело покатились к кордону. „Грифы“ обитали на Столбах сами по себе: жили на отшибе и с другими избачами не водились. Были они сплошь ученые, доктора и кандидаты, и на остальных смотрели сверху вниз, потому что, во-первых, считали себя элитой Столбов, а во-вторых, жили высоко на скале Грифы, от которой и получили свое имя. Формы они не имели из принципа. Когда Хасан добрался до Грифов, солнце уже напоролось на острые верхушки сосен и опадало, как проколотый шар. Под столбом, прямо под избушкой, турики бренчали на гитаре и кипятили чай на примусе. Хасан поднялся простеньким ходом и оказался на одном уровне с карнизом. Здесь „грифы“ поставили замок: забетонировали последнюю щель, ведущую к избе, и утопили там потайную гайку. Первый, кто шел в пустую избу, вворачивал болт и вешал маятник. В общем-то, замок был от честных людей да от туриков, потому что любой столбятник мог попасть на карниз сверху, поднявшись с другой стороны столба и перевалив через вершину. Перед карнизом подвешен был колокольчик. Хасан позвонил, и из-за нависающего тараканьего лобика выглянул Майонез в проволочных очочках на громадном шнобеле. — Ба, какие люди, какие люди! — запел Майонез. — Какая честь! Сколько лет, сколько зим! — Десять, — коротко ответил Хасан. — Можно? — Милости просим, милости просим! Спешу первым засвидетельствовать почтение, — Майонез потянулся поручкаться через пропасть. Хасан тоже протянул было ладонь, но тот вдруг неловко качнулся и с воплем рухнул вниз. Хасан досадливо покривился, достал папиросы и прикурил, поглядывая по сторонам. Переждал немного, спросил: — Не надоело? Майонез появился из пропасти, смущенно хмыкнул и подтянулся на страховке. — Уж и пошутить нельзя? — он отвязал конец маятника и бросил Хасану. — С туриками шути, — Хасан качнулся на маятнике и ступил на карниз. Маленькая — в рост человека — ладная избушка „грифов“ была встроена в глубину грота, под нависающий камень. Хозяева сидели вокруг стола рядом с избой. В центре стола была буржуйка с длинным дымоходом, на буржуйке мирно пыхтел чайник. Скамейки были сразу и рундуками для провизии, к каменной стене приделаны полки с посудой, карниз огорожен корабельным леером, чтоб не громыхнуться вниз спросонья, а через леер торчала, как пушка с корабля, стрела лебедки. Все по уму было сделано на маленьком каменном пятачке, все по-научному. — Здорово, стервятники! — поздоровался Хасан. „Грифы“ ответили — правда, без большой душевности. Кого они могли ждать в гости, но только не абрека. Но все же подвинулись, дав место за столом, и поставили перед ним кружку. Пока Хасан, сняв из уважения корону, хлебал чай, они молчали, переглядываясь. — Чему обязаны? — спросил, наконец, Папа Док, статный мужик с голым, как Митра, куполом — старший здесь, по крайней мере, по возрасту. — Я долго говорить не буду, — сказал Хасан. — Слышали, наверное — мы торгашей со Столбов вымели? — Да уж весь город знает, — усмехнулся Папа Док. — И что дальше? — А дальше у меня только один вопрос: вы-то почему тихо сидите? Вы-то, умники, должны понимать, что происходит? Ведь продадут Столбы, как Россию распродали! — Облегчусь, пожалуй. Если никто не возражает, — задумчиво сказал Майонез. Он отошел на дальний край карниза, где под табличкой WC висел страховочный пояс и рулон туалетной бумаги. Оторвал бумажки, надел страховку и нырнул вниз. — Скучно, Хасан, — сказал Папа Док. — Это ты к любому пивному ларьку иди, там у тебя много собеседников будет — про то, как Россию продали. — Так ведь продали! — закричал Хасан. — Растащили по куску, кто сколько урвать успел. А пока ты тут сидишь и умную рожу строишь, и Столбы продадут по камешку — Первый в Америку, Второй в Германию, и вас вместе с вашим камнем! Вон уже канатку собрались строить, потом гостиницу, потом вот здесь вместо вас валютный бар будет с блядьми и красивым видом! Папа Док терпеливо, как ребенку, кивал ему. — Слушай, Хасан, — сказал он. — Если ты хочешь проанализировать доминирующие тенденции экономической эволюции конкретного административно-территориального региона — запишись в библиотеку, почитай книжки. А то разговор не на равных. — Ты из меня дурака не делай, — сказал сбитый с толку научной абракадаброй Хасан. — Я верю только в то, что простыми словами можно объяснить. — А если простыми словами: это нормальный процесс, первый этап развития капитализма. Варварский, правда, как и все в этой стране, но — нормальный. А нравится тебе это, не нравится — это твои личные проблемы. Много сейчас таких за Россию блажат, про Богом избранную страну. Они орут, а паровоз мимо идет. А ляжешь на рельсы — и паровоз не остановишь, и сам костей не соберешь. Теперь понятно говорю? — А что делать? Лапки сложить и помирать? Да вроде рано еще. Если мы все объединимся — кто нас одолеет? — Объединимся?.. — снова усмехнулся Папа Док. — Замечательная традиция, Хасан, закон Столбов: никто не спросит, как твоя фамилия и кто ты в городе. Красивая легенда: сыщик и беглый каторжник за одним костром. Все равны на Столбах… Однако посмотри, Хасан, как странно все само собой сложилось: вот мы здесь ученые, аспиранты есть, „Музеянка“ — художники, актеры, журналисты, „беркуты“ — работяги, „эдельвейсы“ — студенты, „изюбри“ — милиция и военные, „славяне“ теперь уж не знаю кто, а в прошлом — комсомольцы и аппаратчики, в „Али-бабе“ — поселковые, никого городских нет, „бесы“ — официанты, таксисты и банщики, зажравшаяся обслуга, твои абреки — шпана беспризорная. Правда, интересно получается? Так кто с кем должен объединяться — мы с „бесами“?.. Ты нас в свои игры не путай, Хасан! Вы там, — Папа Док махнул рукой вниз, — играйте, воюйте, объединяйтесь, только нас не трогайте! А если вас действительно администрация разгонит, а заодно и прочую шваль — и слава Богу, только чище на Столбах будет! — Вот как? — спросил Хасан, оглядывая сидящих. — Вот так, — ответил за всех Папа Док. — Какие вы, к черту, „грифы“, — процедил Хасан, поднимаясь. — Куры вы, несушки… Одну избу уже спалили — думаете, до вас не доберутся? Только тогда уж ко мне за помощью не бегите! — Не побежим, Хасан. Хасан пинком освободил тормоз на лебедке, ухватился одной рукой за трос и с загробным воем прыгнул вниз, прямо на культурно отдыхающих туриков. Те вскинули головы, увидали летящую на них с закатного неба черную фигуру в плещущих на ветру шароварах и, не поднимаясь на ноги, на карачках, брызнули по кустам. Хасан спрыгнул между спальников, пнул в сердцах чайник с примуса. Крикнул наверх: — Счастливо оставаться, птички! — и двинул домой. Проходя мимо Дуськиной щелки, Хасан почуял движение в темноте. Остановился, приглядываясь, и крадучись, шагнул с тропы к камню… Нахал, сбросив развилку и кушак с кинжалом, яростно штурмовал хитрушку. Срывался, совал обожженные пальцы в рот, и снова упрямо, тяжко дыша, лез наверх. Хасан замер, хоронясь за деревьями, чтобы не спугнуть… На другой день, как обычно, абреки всей толпой притормозили у камня с Дуськиной хитрушкой. — Ну? Есть у меня еще кавалеры? — подбоченилась Дуська. — Кто сегодня претендент? Цыган, не торопясь, примерился, закинул в щель свои грабли и пошел, красиво, по-абречьи: со скучающей физиономией, как нечего делать, хотя мышцы под облепившей спину развилкой бились от натуги. Спрыгнул, отряхнул ладони. — С тобой на Скитальце рассчитаемся, — отмахнулась Дуська. — Ну, кто еще? — спросила она, в упор глядя на Хасана. Тот стоял, перекидывая языком спичку в зубах. — А что, слабо, Хасан? — усмехнулся Цыган. — Приз-то хорош, а? — он развернул к нему за плечи Дуську. — Не пожалеешь, гарантия! Стоит рискнуть! — Я на баб не играю, — спокойно ответил Хасан. — Пусть пацаны штурмуют. Дуська грубо вырвалась от Цыгана и отвернулась: — Ладно, порезвились и хватит. Пошли! — А правда, попробовать, что ли? — вдруг будто бы задумчиво, про себя, но звенящим от напряжения голосом сказал Нахал. Все разом обернулись к нему. Нахал стоял один у щели, сунув руки в карманы необъятных шаровар. — Не передумаешь потом? — спросил он. — Мальчик, я когда-нибудь не делала, что обещала? — надменно спросила Дуська. — Только про калошу не забудь! Нахал молча скинул свою мелкую феску, чтоб не потерять в дороге, и двинул по хитрушке. Что-то было такое в его голосе и каждом шаге, — как у человека, идущего в один конец, без обратного пути, — что не слышно было ни обычных похабных шуток, ни свиста, ни поддержки: тишина. Шел он некрасиво, ожесточенно, будто зубами за воздух хватаясь. Когда миновал середину, абреки загудели, не веря глазам, и только когда подтянулся и выбрался на плоскую крышу камня — взорвались торжествующим ором, какого еще не слыхали Столбы. Нахал спрыгнул вниз, держа в стороны скрюченные, сведенные пальцы. Абречата налетели обниматься, молотить кулаками по плечам, а он остался стоять навытяжку, глядя сквозь них на улыбающуюся Дуську. Та неторопливо, по-царски подошла. Абречата расступились перед ней. — Выиграл, Нахал, — улыбаясь, сказала Дуська. — Вот она я. Ты хозяин, как скажешь, так и будет. Нахал по-прежнему стоял столбом, не сводя с нее глаз. — Только сразу, Нахал, — предупредила Дуська. — Единственное мое условие. Не люблю долги на потом оставлять… Ну, пойдем, — она взяла его под руку, но тот стоял, как каменный. — Иди, Нахал! Ну, чего встал! — теснились кругом абречата. — Иди, дурак! Зря лез, что ли? Потом расскажешь! Цыган, усмехаясь, покуривал поодаль. — Пойдем, Нахал. Я же обещала, — тихо, ласково сказала Дуська. Она наклонила голову и, не закрывая глаз, пристально глядя, поцеловала его в губы. Лицо Нахала вдруг задергалось. Едва сдерживая слезы, он с силой оттолкнул Дуську, закрылся руками и, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни, бросился в лес. Абреки на секунду затихли в изумлении — и загоготали, засвистели вслед, похватались за животы от смеха: — Давай я! Чур, я за него! Дуська, уже без улыбки, врезала самым ретивым по феске и, не оглядываясь, первая пошла дальше. Абреки, растянувшись по тропе, дружно осуждая размазню Нахала, двинулись за ней. Хасан махнул, что догонит, и направился в другую сторону, куда скрылся Нахал. Он долго петлял по лесу, оглядываясь и окликая Нахала, пока случайно не увидел его, забившегося под одинокий камень. Хасан сел рядом и обнял его. Тот рванулся было бежать, но Хасан удержал. — Все нормально, — сказал он. — Все как надо сделал. Как мужик сделал! — Как надо?! Я все лето тренировался! Все лето ждал! А тут… как последний… — Нахал заревел пуще прежнего, так что плечи ходуном заходили. — Нельзя, Нахал. Нельзя подачки брать. Лучше украсть или с голоду сдохнуть, чем поднять, когда подают. — А если я ее люблю! — А если любишь — тем более, — сказал Хасан. — Она бы сделала, что обещала, но никогда бы тебе не простила — неужели не понимаешь? — А Цыган? — Она и Цыгану не простила. Нахал понемногу успокоился, отнял руки от красных глаз, угрюмо смотрел в землю. — Ну, пойдем, — поднялся Хасан. — Не пойду, — мотнул головой тот. — В город лучше уеду… Как я ребятам покажусь — сбежал, как придурок… — Так ведь ты выиграл, Нахал! Хитрушку-то ты прошел! Никто не смог, а ты прошел, и приз твой. А брать его или нет — это твое дело!.. Эх, что-то скучно живем! — крикнул Хасан. — Давно рассвет не встречали! Пойдем в ночь на Беркута — чтоб Столбы вздрогнули! Считай, что салют в твою честь будет! Муравьиной цепочкой, то переползая черными тенями по стене, то втягиваясь в темноту расщелин, абреки вышли на вершину Большого Беркута. Внизу была еще ночь, а отсюда виднелась лазоревая полоса на полгоризонта, от Китая до Такмака. По другому берегу Енисея город с трудом просвечивал фонарями сквозь вязкий дым заводов, не убывающий ни днем, ни ночью. Хасан широко огляделся, втянул горьковатый свежий воздух сквозь зубы. — Знаешь, сколько я отсидел? — не оборачиваясь, спросил он. — Десять лет, — откликнулся Нахал у него из-за плеча. — Нет, Нахал. Десять дней и десять ночей… А знаешь, что такое полярная ночь. Нахал? Когда кажется, что уже солнца никогда не будет — сломалось что-то там в природе, винтик какой-то. Ночью в петлю лезли и вены пилили, потому что надежды не было… А рассвет все выходили встречать — и хозяин, и последний говноед. Сначала охрана видела, на вышках. А уж мы на другой день… Плакали, Нахал! Мокрушники плакали. Люблю солнце… Светало быстро, будто открывалась дверь. Абреки кончили свои дикие игры и стояли все в одну сторону, глядя на подсвеченный сзади красным горизонт. И вот из-за дальних сосен веером встали первые лучи. — Ура-а-а!! — грянули абреки, запрыгали, махая руками и фесками, кинулись обниматься. Цыган палил из ракетницы, Гуляш, сопя и ломая спички, все не мог поджечь изготовленный к случаю взрывпакет — наконец, запалил и метнул вниз. Ударил взрыв, эхо полетело от столба к столбу, будя избачей и кордоны. Хасан смотрел сбоку на прыгающую со всеми вместе Дуську. Она почувствовала взгляд и обернулась, улыбаясь — не как обычно, а радостно, по-детски, и чуть смущенно за свое щенячье веселье. Вдруг напряженно прищурилась, глядя ему за спину: — Смотри!.. Один за другим абреки умолкали и оборачивались, тревожно вглядываясь в далекий красный огонек, дрожащий в сосновых кронах, и только Гуляш на самом карнизе еще вопил что-то навстречу солнцу. — „Грифы“ горят! — крикнул кто-то, и все как по команде, наконец, сдвинулись с места, бросились вниз, обжигая пальцы, шкуряя на локтях, чтоб быстрее. Только забытый патефон остался на вершине шипеть и щелкать сыгранной пластинкой. Внизу уже била корабельная рында „беркутов“, бежали, одеваясь на ходу, „изюбри“ и „эдельвейсы“, впереди мелькали на тропе косматые душегрейки „бесов“. Под Грифами уже стояли „славяне“ и „Али-баба“, стояли без движения, потому что избу не спасти было. Бревна прогорели на стыках, от избы остался сквозящий скелет, в котором гулял ветер, перебрасывая длинные языки огня из стороны в сторону. С треском разлетались, сыпались сверху головешки. Раскаленная, малиново светящаяся жестяная крыша взлетела и зависла на восходящих потоках, кланяясь, как воздушный змей. Майонез на карнизе пытался прорваться к избе, но приседал, закрываясь полой куртки от жара. Папа Док метался под скалой с пустым ведром, вращая безумными глазами: — Воды!.. Воды!.. — грохнул с размаху ведро оземь, сел на корточки и заплакал, обхватив голову. Изба накренилась. Толпа внизу отпрянула. Папу Дока едва успели оттащить в сторону, как сверху повалились горящие бревна. Столбисты кинулись раскатывать, гасить их, топтать занявшуюся траву. Через полчаса все было кончено. От „грифской“ избушки осталась куча дымящихся углей да пятно копоти над карнизом. Майонез в прожженной куртке, с обгорелыми волосами спустился вниз, высмотрел в толпе Хасана и медленно, бочком пошел на него, издалека протягивая кусок прокопченной тряпки. — Сволочь… — дрожащим голосом сказал он. — Гад ты последний… — подскочил, пытаясь острым кулачком достать его по лицу. — Ты что, с болта сорвался? — Хасан оттолкнул его. Майонез бросился к „беркутам“, к „эдельвейсам“, суетливо совал им в руки тряпку: — Феска! Смотрите! На карнизе нашел, у избы… — Дай-ка, — взял обгоревшую феску Пиночет. — „Абрекь“… — разобрал он след от шитья. — Вот, значит, как ты, Хасан… — недобро поднял он глаза. — Говорим, значит, одно, речи толкаем… — Приходил, грозился! — крикнул Майонез. — „Одна изба сгорела — и ваша сгорит!“ — Бей абреков! — раздался уже боевой клич. Абреки сгрудились вокруг Хасана, хватаясь за кинжалы. — Стой! — заорал Хасан. — Не наша — наши все подписаны! Дай — он вырвал феску у Пиночета и повернул исподом. Всмотрелся в чернильные каракули. — Нахал? — удивленно поднял он глаза. Все глянули на Нахала — тот стоял без фески, опустив голову. — Твоя? — растерянно спросил Хасан. Тот кивнул. Столбисты загудели. — Стой! — Хасан из последних сил сдерживал разъяренную толпу. — Где потерял? — У Дуськиной щелки снял тогда… Вечером вернулся, все обыскал, каждый камень — нету… — Эй, мужики! — вдруг звонко хлопнул себя в лоб один из „бесов“. — Я вчера вечером из города канаю через Нарым, а там Бурсакова старшая, вонючка, в феске! Ни гвоздя себе, думаю — кто это из абреков к прошмандовке этой клеится, что феску подарил! — В Нарым! — крикнул Хасан. Все бросились к кордону. Но это уже не те были люди, растерянные спросонья, что в тревоге вразнобой поспешали к „грифам“. На кордон неслась толпа, сплоченная и заряженная ненавистью. Бурсак в одних форменных синих штанах чистил у крыльца сапоги. Оглянулся на молчаливый топот, выронил щетку из ослабшей разом руки, кинулся было к воротам, сообразил, что не успеет, и юркнул в дом. Уже ничего не надо было выяснять, все ясно было по вороватой Бурсацкой роже. Хасан с разбегу ударил в дверь ногой. Бурсак суетился внутри, опрокидывал что-то на пол, подпирая дверь. — Выходи, Бурсак! Лучше сам выходи! Тот лихорадочно стучал по телефонным рычагам, орал в трубку, вызывая на помощь соседние кордоны, а под стены дома уже летели охапки сена из стожка, чиркнули спички, поплыл густой, белый дым. Заголосила Бурсачиха. Пиночет поднял во дворе чурбак и метнул в окно, высадив вместе с рамой, но, едва сунулся в дом, оттуда ударил выстрел. „Беркутиную“ черную бескозырку будто сдуло с головы, а сам он сел с размаху на землю, хватаясь за взлохмаченные дробью вместе с кожей волосы. Хасан прыгнул на подоконник и тут же толкнулся внутрь в сторону — дробь из другого патрона улетела в пустое окно. Он вырвал карабин у Бурсака, подоспели остальные, выволокли егеря из дома, отоварили несколько раз и потащили со двора. — На столб его! Бурсачиха кинулась было за мужем, потом обратно к дымящему дому, замахала дочерям: — Телевизор выносите! Бурсак ужом извивался в руках, Гуляш дал ему коленом в поддых, и он сложился. Хасан и еще трое старших столбятников затащили его на Первый, на катушку над Мясом — развалом острых иззубренных камней. Внизу собрались все Столбы — избачи и подкаменщики, и пришлые. Поодаль мялись, не решаясь вступиться, подоспевшие с других кордонов егеря. Бурсак наконец понял, что волокут его действительно на смерть, и с новой силой засучил ногами, цепляясь за все, за что можно было ухватиться. Хасан железными пальцами сдавил ему загривок и подтащил к самой кромке. Неожиданно рядом возникла Дуська, перехватила его руку. — Не надо, Хасан, — сказала она, тяжело дыша. — Бросай! — орали снизу. — Хватит, Хасан, — негромко, твердо сказала Дуська. — Одного уже хватило. Отпусти его… Хасан на секунду замешкался. И в это самое мгновение снизу раздался счастливый смех Нахала: — Гляди, обоссался! По синим штанам Бурсака и в самом деле расплывалось темное пятно. Столбы грохнули от смеха, столбятники хохотали до слез, сгибаясь впополам, тыча наверх пальцем. Хасан ослабил хватку, и Бурсак отшатнулся от обрыва. — Счастливый ты, Бурсак, — сказал Хасан и добавил громче, чтобы слышно было внизу: — А теперь объяви всем, кто спалил „Беркутянку“? Ты? Бурсак мелко кивнул опущенной головой. — Кто замаслил ход? Ты? — Бурсак снова кивнул. — А теперь слушай меня внимательно, Бурсак: уходи со Столбов! Сам уходи. Здесь тебе не жить. — Хасан повернул его и дал пинка калошей. Бурсак пошел на подгибающихся дрожащих коленях, в мокрых штанах, маленький, раздавленный, к своему горящему дому. Шел между столбистов, как сквозь строй, сопровождаемый пинками, свистом и смехом. — Помни мою доброту, Бурсак! — весело крикнул вслед Хасан. Бурсак обернул к нему черные от беспомощной ненависти глаза и тихо ответил: — Запомню, Хасан. На поляне под Грифами вовсю кипела работа. Руководили Папа Док и Майонез — сверялись с чертежами, размечали бревна, ставили риски. Столбятники махали топорами, тесали „ласточкины хвосты“, пилили, мешали цементный раствор. Все завалено было щепой и опилками. Солнце жарило в макушку, поэтому работали голыми по пояс, и только фески, буденовки или черные платки обозначали, чья тут потная спина маячит впереди. Поодаль абречки, „изюбрихи“ и другие тетки кашеварили на одном костре. Жаждущие подбегали к ним залить в глотку раскаленного чифиря. Четверо абреков поднесли на плече новое бревно, скинули под столбом. — Все, — сказал Гуляш, вытирая феской мокрое лицо. — Сарай разобрали. Хватит, или контору будем раскатывать? — С запасом даже, — ответил Хасан. — А что Бурсак? — Теток своих в город отправил. Сам сидит пока. Все егеря там собрались. Хасан вогнал топор в чурбак, подошел к Дуське зачерпнуть чаю. Глянул по сторонам: — Цыгана-таки нет? — На Скитальце… Карниз уже расчистили от головешек, отскребли с камня гарь, и несколько человек, упершись калошей в кромку, изготовились тянуть на „соплях“ первое бревно для сруба. Работа внизу стала, все разогнулись посмотреть. — Стой! Погоди! — крикнул Хасан. — Гуляш, музыку! Гуляш кинулся к патефону. Грянула „Маша“, и под свист и ликующие крики столбятников бревно рывками пошло наверх. Уже затемно абреки вернулись на Скиталец. Цыган сидел один перед костром. Хасан сел напротив. Некоторое время они смотрели друг на друга через огонь. — Ты слышал мой приказ, Цыган? — спросил Хасан. — Слышал, Хасан. — Почему же ты не пошел со всеми? — Потому что я — абрек! — высокомерно ответил Цыган. — А ты забыл традиции абреков, Хасан! Абрек — это вольный разбойник, он может держать оружие, но никогда не возьмет в руки топор и лопату. Мы сто лет живем под этим камнем, и никогда абреки не строили себе избу. А строить „грифов“, которые всегда презирали нас и плевали на нас со своего насеста, брататься с вонючей „беркутой“ и „эдельвейсами“ — нет, Хасан! Я себя уважаю. — Феску долой! — негромко сказал Хасан. — Что? — приподнялся Цыган, не веря собственным ушам. — Ты здорово ходишь на камень, Цыган. За это я тебя уважаю. Но мы не скалолазы, мы — граждане Столбов. Ты сам себя лишил гражданства. Двенадцать лет назад я, Хасан, посвятил тебя в абреки и вручил тебе эту феску. Теперь я, Хасан, тебя ее лишаю. Я никому не имею права отказать в ночлеге, но утром ты уйдешь со Скитальца. Ищи себе избу, если кто-то тебя пустит, или живи один — Столбы большие. — Боюсь, ты один останешься, Хасан, — насмешливо сказал Цыган. — Кто со мной? — оглядел он абреков. — Есть здесь вольные абреки? Или только быдло рабочее? Сегодня на „грифов“ пашете, завтра он вас погонит „беркутам“ сортир чистить! — Полегче, Цыган! — угрожающе сказал Гуляш. — Иди по-тихому! — Ну что ж, значит, не по пути, — усмехнулся Цыган. Он снял феску и бросил на камень. — Пошли, — обнял он Дуську. Та молча сбросила его руку. — Ты-то куда выступаешь, тетка! — Цыган грубо схватил ее — и тут же отскочил. Дуська держала у пояса короткий кавказский нож. — Девочку нашел? Поиграли и хватит. Иди, Цыган. — Позовете еще, — Цыган плюнул и шагнул в темноту. На Скитальце стало тихо. Абреки сидели, не глядя друг на друга. — Чего закисли? — спросил Хасан. — Славно день прожили. Нахал, давай гитару! Он пощипал струны, настраиваясь. — Хасан! — окликнули его из темноты. Молоденький „беркутенок“ топтался, не решаясь ступить на Скиталец. — На одно слово… Хасан подошел. — Пиночет Совет старших собирает в „Изюбрях“, — сообщил тот вполголоса. — За тобой послали. — Зачем? Виделись сегодня. И завтра увидимся на Грифах. — Мне знать не положено. Все собрались уже. Тебя ждут. — Передай — сейчас буду. Когда Хасан, припозднившись для приличия минут на десять, вошел в низкую прокопченную избу „изюбрей“, разговор тотчас оборвался на полуслове. За длинным столом под „летучей мышью“ сидели Пиночет, старший „изюбрей“ Грач, Папа Док, по человеку от всех других изб. Для Хасана оставлено было одно место — чуть отодвинутый от стола чурбак, так что сел он как бы не в круг, а против остальных. Хасан оглядел молчащее собрание. — Про что заседаем? Грач выдержал паузу, достал из кармана гимнастерки красную книжицу и поставил перед собой гербом к Хасану. Тот покосился на нее: — Мент? — Уголовный розыск. — В „изюбрях“ сроду ни одного приличного человека не было, — усмехнулся Хасан. — Ты брось свои шуточки, — сказал Грач. — Не до смеха… Розыск на тебя, Хасан. — Какой розыск? — Хасан не то чтобы дрогнул, но ссутулился, напрягся на своем чурбаке, — Какой?.. „Бежал из мест заключения особо опасный преступник“, приметы — все как положено. „Принять меры к задержанию“… А ты думал какой? „Награда ищет героя“? — Врешь! — тяжело сказал Хасан. — Я в мертвых числюсь. — Числился, — Грач спрятал удостоверение, — До вчера… И не искали б тебя, если бы тихо здесь сидел. — Я десять лет тихо сидел, — сказал Хасан. — Не для того бежал, чтоб по углам тыриться… Ну, чего собрались? Сдавать меня решили? — он выхватил кинжал и с размаху вогнал его в столешницу. — Кто первый рискнет? Все молчали, отводя глаза. — Никто тебя сдавать не будет, — сказал Пиночет. — Сам пойдешь и сдашься. — Что? — Хасан засмеялся даже. — Шутишь? — Торгаши и администрация подняли большой шухер в городе, — снова заговорил Грач. — С меня могут снять погоны за это, но все-таки скажу: утром здесь будет облава. Серьезная облава, Хасан. Не наши ребята с дубинками, а два батальона „черных беретов“. Они будут мести подчистую. — Ты первый закричал, Хасан: давайте вместе, давайте соберемся, иначе не спасем Столбы! — сказал Пиночет. — Собрались, наконец — спасибо тебе… Видишь, как получается: теперь, чтобы спасти Столбы, ты должен уйти. Только ты можешь остановить облаву. Ты же понимаешь, Бурсак не упустит такого случая, всех выметут отсюда, и правых, и виноватых… — Да ладно, короче! — процедил „бес“. — Сам заварил, а нам жопу надерут! Отваливай по-хорошему! Хасан, как большая нахохлившаяся птица, резко поворачивал голову к каждому говорящему. — Заткнись! — оборвал „беса“ Грач. — Раньше, чем мы встанем из-за этого стола, Хасан, ты должен дать слово, что до рассвета уйдешь — но не в бега опять, а в город сдаваться. — Не пойму, чего ты вообще сорвался? — пожал плечами Папа Док. — Год всего остался… — Год всего? — сдавленным шепотом спросил Хасан. — Всего год? Да ты знаешь, ученый, что такое — год? Тебе рассказать, что такое — один год там? Ты знаешь, что есть такой день, когда — все! или бежать, или вены грызть! — даже если месяц остался, а ты — год? Ты знаешь, что я десять лет там выжил только потому, что про Столбы мечтал, про каждый камешек! Нет, ученый, я обратно не хочу, я живым не дамся, мне отсюда идти некуда! Это для тебя — год всего, а для меня там — триста шестьдесят пять дней, один за другим! Заседайте, граждане менты и ученые, без меня! Приятно побеседовать! — Хасан встал. — Да чего с ним разговоры говорить! — крикнул „бес“. — Свяжем его и отнесем тепленького! Хасан вырвал из стола кинжал и повернулся к нему. Все вскочили из-за стола. Хасан исподлобья оглядел каждого по кругу и шагнул к двери. — Хасан, — негромко сказал высохший, с проваленными щеками и глазницами старик из „Музеянки“, тихо сидевший до того в дальнем углу, за неярким кругом света „летучей мыши“. — Нас ведь немного осталось, кто прежние Столбы помнит. Даже в Совете вот — сколько, пятеро?.. А кто не вас, мелочь зеленую, а самого Скитальца, Али-бабу, Беркута видел — так я один, наверное… Я восемь лет в ГУЛАГе оставил, Хасан. Потом ушел на пересылке, сюда вернулся, сидел на камне до самой смерти Усатого, до амнистии. Я-то тебя понимаю… Но если не уйдешь сейчас — не о чем будет мечтать, Хасан, не будет Столбов, одни камни останутся… Подумай, Хасан… Хасан остановился на его негромкий голос и молча выслушал. — Когда облава, Грач? — спросил он. — В пять. — Слово абрека, — сказал Хасан и вышел. Отойдя от „Изюбрей“ в темноту Хасан остановился, сгорбился. Достал папиросы. За спиной раздались шаги, он опять схватился за кинжал, но из-за деревьев вышли Дуська, Нахал и еще человек пять абреков. — Что? — недовольно спросил Хасан. — Все нормально, идите. Абреки ушли, только Нахал и Дуська остались перед ним. — Я сказал, один хочу быть! — О чем говорили, Хасан? — спросила Дуська. — Не твоего ума дело, — он двинулся было мимо, но Дуська заступила дорогу. — Уходишь, Хасан? — Что? С чего ты взяла? — Не знаю, — Дуська пристально смотрела на него. — Чувствую. Хасан сел на камень, закурил. — Розыск на меня. — Так ты… — пораженный, начал Нахал. — В бегах, — кивнул Хасан. Помолчал, тоскливо глядя куда-то в темноту. — Знают они там свою службу, сволочи… Десять лет оттрубил — ни блатным, ни хозяину не кланялся. За это авторитет имел. И тут вдруг хозяин суетиться стал, досрочное для меня хлопотать. Вот тут я и сломался: начал дни считать. А когда время бумаги отправлять — вызвал меня и стал агитировать постучать, пока досиживаю. Я его послал, красиво, с оборотами. Досрочка накрылась… А когда дни начнешь считать — уже все, обратно на года не пересчитаешь. Да ночь впереди до весны… У нас в рабочей зоне с трех сторон охрана, а с четвертой — отрицаловка метров на шестьдесят. Туда, месяц как, одного стукача сбросили. Никому и в голову не зайдет, что можно живым спуститься… Я инструмент на на краю оставил, а ватник вниз бросил, на перекат: вроде как труп по камням размазало, а что осталось — вода унесла. А сам на пальцах висел под сапогами у хозяина, когда он обсуждал: сам я бросился или помогли… Даже искать не стали, кто возиться будет, проще акт подмахнуть… Так что я вчера еще трупом был, а сегодня воскрес, когда Бурсак шум поднял. Пошла крутиться машина. Облава завтра… — Так бежать надо, Хасан! — сказал Нахал. — И бежать не могу — всех подставлю… Ладно, есть еще время жить. Пошли!.. На Скитальце было сонное царство. Абреки спали наверху, укрывшись кто чем, фески и кинжалы лежали у изголовья. Костер догорал, между углями быстро пробегали последние прозрачные языки огня, их неровный свет достигал только краев камня, и снова казалось, что Скиталец парит в темноте над землей. Хасан бесшумно ходил по камню, переступая через абреков, вглядываясь в безмятежные спящие лица. — Отрубились — хоть вместе с камнем их грузи, — проворчал он. — Поднять? — спросил Нахал. — Тихо! — махнул на него Хасан. Последний раз огляделся и сказал: — Пойду. Перед смертью не надышишься… Нахал, передашь завтра, что и почему. Скажешь, через год вернусь. И смотри, чтоб тогда опять мне все сначала не начинать!.. На Галиной площадке он вынул камень, запирающий тайник, достал свою цивильную одежонку. Бросил комом и сел над обрывом, глядя на темное море сосен и серые верхушки столбов, отражающие лунный свет. — Чего тебе? — не оборачиваясь, спросил он. Дуська вышла из-за камня у него за спиной и тихо села рядом на коленки. — Всего-то неделю и прожил, как человек… — сказал он. Дуська, уже не сдерживаясь, всхлипнула, прижалась к нему лицом. Хасан растерянно, неумело погладил ее по легким льняным волосам. — Целая неделя была… — плакала Дуська. — Десять лет ждала: вот вернется Хасан, и все по-другому будет, и я буду другая… Каждый день думала, как сказку на ночь: Хасан самый сильный, Хасан самый умный, он все про меня поймет… А ты не понял ни черта, что я только тебя любила, и когда девчонкой была, и все это время. А как тебя увидела, снова испугалась — кто я такая, оттолкнешь и не заметишь. Подойти боялась без комедии. А теперь не отпущу, не толкай — не оторвешь, — она торопливо целовала его. Хасан беспомощно сопротивлялся: — Погоди… Я же сейчас хуже пацана, от позора помру… — Я тебя заново учить буду. — Погоди, — из последних сил сопротивлялся Хасан. — До рассвета надо уйти… — Далеко еще… Успеем… — Дуська склонила над ним белое в лунном свете лицо. Хасан и не спал совсем — только коснулся усталой головой брошенной на камень развилки и тут же снова открыл глаза, но уже солнце стояло над Столбами, утреннее, еще холодное, наискось пробивающее хвою острыми лучами. Но не от солнца проснулся Хасан: в гулкой росистой тишине Столбов ему почудился чужой, но знакомый и страшный звук — где-то лаяли собаки. Не цепные сторожа кордонов и не дворняги-пустобрехи избачей — где-то задыхались в тугих ошейниках, давясь слюной и злобой, овчарки, волокущие за собой на поводке конвоиров. Донеслись крики и команды, грохнул автоматный выстрел, и тотчас, покрывая собачий лай, залаял мегафон, давясь собственным эхом — только последнее слово „стоять!“ отчетливо докатилось сюда. Дуська тоже проснулась и села, щуря от солнца припухшие глаза. Хасан подхватил корону и, заматывая на ходу кушак, полез выше на столб. Оглянулся с высоты и увидел сквозь клубящуюся хвою неровную цепь „черных беретов“ с автоматами наперевес, проводников с собаками и егерей в синих форменках, которые указывали дорогу. В любую сторону, в каждом просвете между сосен мелькали деловитые зеленые человечки с пчелиными жалами автоматных стволов. Хасан не видел отсюда, как из окруженных „Изюбрей“ выбрасывают солдаты полуодетых столбятников и расставляют лицом к стене с руками за голову, не видел, как бросился Пиночет на офицера и сломался пополам о приклад в поддых, как сцепились врукопашную с „черными беретами“ „бесы“. Не видел, как валится с обрубленными растяжками шатер „Али-бабы“, и под опавшим брезентом ползают, перекатываясь друг через дружку, перепуганные пацаны и выскакивают прямо в руки солдат, как смеху ради шугают собаками мирных „музеян“, как ведут под конвоем пленных столбятников к тяжелым крытым фургонам у Чертовой кухни, как торопливо опутывают егере осиротевшие избы плетеным тросом, и трактор, приседая от натуги, растаскивает их по бревнышку. Всего этого не мог видеть Хасан, но по обстоятельной, хозяйской неторопливости облавы понял, что это конец вольных Столбов. — Опоздал! — отчаянно крикнул Хасан. — Опоздал! Обдирая в кровь пальцы, он соскользнул вниз. Дуська схватила его за руку: — Бежим! — она тянула его от облавы. — Все равно ничего не исправишь! Никому ничего не будет, всех отпустят, они же только тебя ищут! Идем, пожалуйста! — плакала Дуська. — По рассохе вниз — там не догонят! Спрячемся в городе — там легко, там никто никого не знает. Бежим, Хасан! Хасан остановился в растерянности, оглядываясь на Скиталец, и в этот миг оттуда бухнул гулкий, как пушечный, выстрел из обреза. Шум облавы на мгновение смолк, будто все Столбы обернулись туда. Но гавкнул мегафон, по команде загрохотали очередями автоматы, а в ответ нестройно ударили обрезы абреков. — Их же перебьют всех! — Хасан бросился к стоянке. Над головой у него визгнули пули, в лицо остро плеснула расщепленная кора. Хасан, пригибаясь за камнями, перебежками вышел к Скитальцу сзади. Отсюда хорошо видна была цепь солдат — они не ждали отпора, кое-как залегли метрах в ста под стоянкой в редких кустах, за деревьями, за корнями сосен, но все равно были как на ладони у абреков, которые засели в расщелинах больших камней вокруг Скитальца, как на крепостном валу, и сверху поливали солдат картечью. Те били длинными очередями, не видя толком противника — фонтаны стреляных гильз летели в воздух, посверкивая на солнце, а откуда-то из глубины лаял мегафон: „Вторая рота — обходи!“. Две спущенные с поводка собаки рванулись вверх, прыгая по камням, как по ступенькам. Тотчас вокруг них плеснула картечная рябь, и обе, визжа, покатились вниз. На Скитальце привстал Цыган, широко махнул рукой — и навстречу солдатам поскакала с металлическим стуком граната. Ухнул взрыв, зазвенели по камням осколки, и тут же налетело, оглушило эхо от Второго. Трупов еще, кажется, не было, но „черные береты“ уже оттаскивали под руки раненого. Наложив в штаны поначалу, они теперь все отходили назад и растягивались, чтобы охватить Скиталец вместе со Вторым столбом. Стрелять стали реже, и Хасан перемахнул через открытое пространство к Скитальцу. Абреки стояли на коленях у своих бойниц, выставив наружу обрезы, рядом в фесках лежали поделенные перед боем патроны. Гуляш сидел, привалившись спиной к камню, держась двумя руками за голову, из-под пальцев текла на лицо кровь. — Кончай пальбу! — заорал Хасан. Абреки оторвались от прикладов и обернулись к нему. Хасан вырвал у одного обрез и швырнул через камни вниз. — В войну играем? Или жить кому-то наскучило? Герои, твою мать! Бросай обрезы! Абреки молча переводили глаза с него на поднявшегося из своего укрытия Цыгана. — Ты все сказал? — тихо спросил Цыган. В руке у него был морской парабеллум с полуметровым голым стволом. — А теперь вали отсюда, папаша, пока я тебя на месте не кончил! — Я же приказал утопить все оружие, — с ненавистью глядя, на него сказал Хасан. — А кто ты такой, чтобы здесь приказывать? Как речи толкать или песенки петь — это ты главный, а как делом запахло — очко заиграло? Так это ты ошибся, папаша, ты с пионерами песни пой, а мы — абреки! Абреки живыми не сдаются — так, ребята? — обвел он горящими глазами абреков. — Ну, давай, беги — трусцой от инфаркта. Считаю до трех: раз… — Цыган поднял пистолет. — Два… Над самой головой у них веером махнула автоматная очередь, оба пригнулись, и тут же Хасан перехватил длинный ствол парабеллума и всем весом ударил Цыгана лбом в лицо. Пуля ушла в небо, пистолет отлетел в сторону. Цыган рухнул навзничь, закрывшись руками, медленно, со стоном перевернулся, подтянув под себя колени — и вдруг подсек Хасана ногами и прыгнул, пытаясь дотянуться до пистолета. Они сцепились и покатились по земле. Абреки толпились вокруг, растерянно глядя то на них, то вниз за камни, откуда приближались осмелевшие „черные береты“. Цыган был моложе и сильнее, он пролез пятерней к его горлу и впился пальцами. Сквозь багровые вспышки в глазах Хасан видел у самого лица его победный оскал. Вдруг Цыган дернулся и безвольно упал головой ему на грудь — это Дуська подхватила пистолет за ствол и махнула тяжелой рукояткой, как мотыгой. Хасан сбросил с себя обмякшего врага и поднялся на нетвердых ногах. — Бежим! — Дуська отшвырнула пистолет. — Бежим, Хасан, еще успеем. Хасан оглядел абреков. Те по-прежнему стояли вокруг, сжимая опущенные обрезы, отводя глаза. Хасан поднял с земли корону, отряхнул о колено и надел. — Куда же я со Столбов, — сказал он. — Других нет. Он запрыгнул на Скиталец и встал в рост на виду у солдат, подняв руку. Кто-то снизу выстрелил по инерции, пули свистнули рядом, но Хасан не шелохнулся. Не стрелять! — пролаял мегафон. — Эй, начальник! — крикнул Хасан, отыскав глазами офицера с матюгальником, рядом с которым поспешал торжествующий Бурсак. — Перед тем, как вертеть еще одну дырку на погонах за эту победу — напиши, а потом повтори на суде, что это я, Хасан, раздал им оружие, и только я отвечаю за вашу кровь! А сейчас они добровольно сдают оружие! Он обернулся к абрекам и сказал: — Это мой последний приказ. Нахал первый встал рядом с ним и бросил вниз обрез. Следом, один за другим побросали остальные. Солдаты, все еще настороженно держа абреков на мушке, обтекали Скиталец с двух сторон. — Эй, шпана! Руки за голову — и по одному вниз! А ты — на месте! — пролаял офицер. — А за мной побегаешь маленько! — засмеялся Хасан. — Твое дело догонять, овчарка ментовская! — Он повернулся и не торопясь пошел ко Второму. — Стой! Стрелять буду! Хасан не обернулся. Ударили два предупредительных выстрела в воздух — он подошел к каменной стене, глянул на уходящую в бесконечность вершину и легко, красиво двинул вверх, ни на мгновение не задерживаясь на месте, будто плыл по вертикали. Чужие голоса остались внизу, Хасан слышал только свое дыхание, отраженное от камня, скрип калош и шум сосен. Он поднялся на Свободу, просторный карниз, где сто лет назад написаны были и каждую весну обводились громадные буквы „СВОБОДА“ — и выше подниматься не стал: оттуда его было бы плохо слышно. Он глянул вниз — солдаты и абреки толпились у столба, задрав к нему лица. — Спускайся, не дури! — сказал мегафон. — Заповедник оцеплен. — Давай ты сюда! — поманил его Хасан. — Я уже одного научил летать десять лет назад! — Не тяни время, Хасан! — раздраженно сказал начальник. — Побегал и хватит. Вызовем скалолазов — снимем силой! — Да пускай сидит, — радостно крикнул Бурсак. — Жрать захочет — слезет! Или жить там будешь, Хасан, гнездо совьешь? Голубку твою к тебе подсадим! — указал он на Дуську. Солдаты захохотали. Но Хасан не собирался долго торчать на камне, растягивая радость врагу. — Слушай, Бурсак! — закричал он, наклонившись над обрывом. — Ты двадцать лет прожил на Столбах и еще двадцать проживешь! Но тебя забудут даже собственные дети на следующее утро после того, как ты сдохнешь, и никогда — слышишь, Бурсак! — никогда твое имя не напишут вот здесь! — он ударил ладонью по теплому мшистому камню. Потом снял корону и отыскал глазами Нахала. — Держи, Нахал! — крикнул он. — Ты еще молодой, но это пройдет. Назначаю тебя новым королем абреков. Носи, а после себя передай достойному! — он бросил корону, та полетела вниз, зависая и качаясь из стороны в сторону, как багряный осенний лист. Корона упала поодаль, ее подняли солдаты. Нахал кинулся за короной, его оттолкнули прикладом. — Отдайте, черт с ним, — сказал офицер. — А это тебе для отчета, начальник! — Хасан сломал о камень кинжал и тоже бросил вниз. — Дуська, не думай про меня, но не забывай! — Кончай спектакль! — крикнул офицер. — Не торопись, уже скоро! — весело ответил Хасан. Он подумал, что действительно пора кончать, что всеми этими речами он просто позорно тянет время — и чуть шагнул вперед, наступив на кромку. — Не надо, Хасан! — закричала Дуська. — Я буду ждать тебя, не надо! Я буду ждать! — она рвалась к столбу, двое солдат повисли на ней. Хасан оглядел зеленые волны сосновых верхушек. Две равновеликие силы владели им всю его жизнь на Столбах, тянули в разные стороны: одна — непонятная, необъяснимая — завораживала и мягко манила вниз, в пустоту, другая — грубая, живая, горячо пульсирующая где-то под ребрами — властно прижимала его к камню. Впервые Хасан оторвался от спасительного камня и сам качнулся навстречу звенящей пустоте. — Назовете это — Большой прыжок Хасана! — весело крикнул он. — Хотел бы я посмотреть, кто сможет повторить! Он изо всех сил толкнулся от карниза и прижал к себе руки, чтобы в последний момент не цепляться за жизнь, чтобы запомнилось красиво.