Поршнев отмечает необходимость разработки понятия «эпоха социальной революции», без которого теория формационного развития оказывается слишком абстрактной схемой:

«В финале каждой из трех антагонистических формаций нарастающее несоответствие коренных производственных отношений новым производительным силам активизирует классовый антагонизм, пронизывающий данный способ производства, и порождает „эпоху социальной революции“.

[…] Понятие „эпоха социальной революции“ логически подразумевает, что речь идет не о каком-либо единичном или единственном для своего времени общественно-историческом акте. Нет, несомненно, к этой эпохе относятся многие революционные выступления и революции, циклы их — будь то в пределах отдельной страны (классический пример — цикл буржуазных революций во Франции) или же в разных странах, у разных народов общего региона, хотя бы и очень обширного». [273]

Раз революционный переход от одной формации к другой занимает целую эпоху, значит, по мнению Поршнева, «хотя бы в качестве гипотезы» следует в рамках этой эпохи научиться выделять кульминационную точку:

«Во всех трех революционных эпохах, завершивших историческое развитие трех антагонистических способов производства, во всех трех гигантских социальных пертурбациях, потрясавших человечество, по-видимому, можно определить какую-то поистине наивысшую, главную точку. Эта идея позволяет найти всемирно-исторический угол зрения, под которым я рассматриваю и смену формаций, и социальные революции.

Наиболее дискуссионным, вероятно, окажется мое предположение, что в грандиозной, но особенно рассеянной во времени и в пространстве эпохе антирабовладельческой социальной революции первых веков нашей эры такой вершиной была эпопея лангобардского завоевания и разрушения рабовладельческой Римской империи. […] А вокруг этого очага, по моему представлению, расположена великая констелляция, целая „галактика“ других общественных движений, составляющих в совокупности первую из этих трех „эпох социальной революции“». [274]

Две другие «вершины», которые упоминает Поршнев, очевидны: Великая французская революция конца XVIII века и Великая октябрьская революция 1917 года в России.

Исходя из такого понимания, Поршнев говорит о возможности изложения всемирной истории как истории последовательно сменявших друг друга эпох социальной революции или пяти устойчивых формаций. Что было бы возвращением на новом уровне к логике «истории классовой борьбы и революций» М. Покровского, в соответствии с которой до 1935 года, до разгрома «школы Покровского», история в СССР и излагалась.

Таким образом, к своему фундаментальному предложению о специальных исследованиях синхронических срезов в масштабе всей ойкумены Поршнев добавляет второе, не менее фундаментальное предложение: необходимо научиться излагать всемирную историю как историю последовательной смены формаций. Однако речь идет о смене формаций у такого социального организма, как человечество в целом, а вовсе не в отдельных странах…

Для этого необходимо существенно уточнить еще ряд важнейших понятий.

Понятие «рабство» к середине XX века становилось все более сомнительным: накопленные исторические факты явно противоречили той позиции, которая была закреплена за рабовладельческим строем в схеме последовательной смены формаций. Одним из способов решить возникшую «идеологическую» проблему стала дискуссия о так называемом «азиатском способе производства».

Поршнев активно включился в нее, убедительно доказывая, что у Маркса термин «азиатский» является не более чем синонимом «первобытного», а не чего-то особого, расположенного между последним и рабством. Не буду приводить поршневские аргументы. [275] Их так никто и не смог опровергнуть, но дело было ведь вовсе не в них.

Поршнев доказал лишь то, что Маркс не был сторонником какого-то особого «азиатского» способа производства. Однако это вовсе не тождественно опровержению самой гипотезы об этом особом способе производства, хотя бы и противоречащей взглядам Маркса.

В этом, по-видимому, и было все дело. Большинство сторонников «азиатской» формации прекрасно понимали, что это вовсе не позиция Маркса. Однако «надстроечная» функция марксизма создавала принципиально разные условия для защиты своих взглядов в том случае, если они противопоставлялись взглядам Маркса, и в том случае, если они предлагались как интерпретации (пусть и спорные) аутентичной позиции последнего.

Параллельно Поршнев решительно берется за пересмотр представлений о первобытном обществе на основе своих исследований антропогенеза:

«Первобытный человек был еще более несвободен, чем раб: он был скован по рукам и по ногам невидимыми цепями, более крепкими, чем железо, и был всегда под невидимой плетью, более жесткой, чем плеть надсмотрщика. Это был парализующий яд родоплеменных установлений, традиций, обычаев, наследуемых представлений.» [276] «Установление рабовладельческого строя было не „грехопадением“ человечества, а единственно тогда возможным, хотя и мучительным путем прогресса человечества.» [277] «Рабство начинается с того, что исконная, примитивная, первобытная покорность человека несвободе сменяется пусть глухим и беспомощным, но сопротивлением». [278]