Итак, если в первобытном обществе все «в рабстве», то рабство рабовладельческих обществ оказывается не столь очевидной вещью, как представлялось прежде.

Поршнев обращает внимание своих коллег на то, что с понятием «рабства» традиционно связывают признаки, характеризующие юридическое, а не экономическое положение определенной категории лиц:

«Мы отмечаем такие признаки, которые на деле означают не производственные отношения, а санкции против непослушных рабов или их правовую беззащитность: раб бесправен, хозяин может его убить. Такие определения рабства сводят его к феноменам римского права, с которыми затем и проводятся немногочисленные исторические параллели. Но в экономическом смысле под рабством, очевидно, следовало бы понимать полную невозможность для трудящегося распоряжаться своей рабочей силой, хозяйством, средствами и условиями труда. […] Такое переосмысление понятий открывает существенные научные перспективы и позволяет избежать ряда затруднений». [279]

Поршнев указывает на жесткую альтернативу — либо расширить понятие рабства, либо отказаться от формационной теории:

«Историками и археологами после Маркса изучен и открыт гигантский материал о древних, доантичных цивилизациях. И нет иного способа вписать его в классическую периодизацию прогресса, как творчески расширив само понятие рабства. Оно теперь разрывает оболочку античного права: в экономическом смысле рабы — это все те в древнем мире, кто не имел возможности распоряжаться своей рабочей силой и средствами труда, следовательно, во множестве случаев, и формально свободные общинники, чей прибавочный труд наглядно кристаллизован в храмах и дворцах, в гробницах и укреплениях, в драгоценных украшениях и изваяниях. Понятие рабства становится грандиозно емким, по сравнению с частным, хотя, может быть, и наиболее высоким, античным образцом». [280]

Наиболее важным представляется анализ Поршневым проблемы формации как синхронического понятия для всего человечества в целом: без решения этой проблемы формационная теория лишается всякого смысла, ибо неприменимость ее к отдельной стране уже практически доказана всем развитием исторической науки.

Прежде всего, Поршнев вновь подчеркивает, что пытаться применить теорию формаций к отдельным странам — дело абсолютно бесперспективное:

«Закон формаций или способов производства — это закон их смены и последовательности, то есть диалектическая логика исторического процесса, а не классификация рядоположенных общественных формаций». [281]

И тут же намечает путь, позволяющий подступиться ко всему человечеству, выделяя в нем «передний край»:

Формации «вовсе не призваны поставлять мерки для истории каждой страны, каждого народа, каждого государства. Эта периодизация имеет в виду передний край человечества, выдвинутые вперед рубежи всемирной истории». [282]

Итак, в рамках каждой формации человечество выделяет из себя «передний край», с которым остальные страны и народы соединены сложной системой внутриформационных связей:

«Предположительно можно высказать, но не считать уже доказанной гипотезу, что наиболее развитые и чистые формы каждого способа производства, если говорить об антагонистических формациях, имели место действительно лишь в ограниченных регионах, представляющих „передний край“ экономической истории. Но и остальные народы при этом не оставались историческим балластом, а прямо или косвенно служили гигантским резервуаром дополнительных ценностей, делавших, в конечном счете, возможным само существование и прогрессивное развитие на этом „переднем крае“. В современной советской и зарубежной науке делаются попытки разработки такой концепции». [283]

В рамках программы дальнейших исследований Поршнев провозглашает задачу анализа этой необходимости для переднего края более отсталой периферии:

«Генеральная задача состоит в том, чтобы исследовать и доказать закономерную, необходимую связь между существованием этого переднего края и этих тылов, в том числе глубоких тылов, на карте мира в каждую данную эпоху — пока передний край представлен любой из классово антагонистических формаций. При такой постановке вопроса недостаточно констатировать неравномерность экономического развития отдельных стран.

Нет, должно быть показано, что сам передний край невозможен, не мыслим без этой огромной тени, которую он отбрасывает на остальную массу человечества». [284]

Поршнев вновь обращается к «основной социологической проблеме» антагонистического общества, утверждая, что эта проблема не может быть решена внутри отдельной страны даже с учетом работы соответствующих надстроек:

«Изучение всякого антагонистического общества ставит социологическую проблему: как может меньшинство господствовать над большинством?

Социолог учтет и роль государственной власти как аппарата подавления и сдерживания, и роль религии и других видов идеологии, парализующих сопротивление трудящихся данному строю, и историческую неразвитую психологию самих этих масс, национально-этнический и внешнеполитический фактор, наконец, ассимилирование господствующим классом какой-то доли самого революционного протеста низов путем реформ, обновления строя и идеологии. И все-таки, подведя баланс, социолог увидит, что сохранение внутреннего антагонизма длительно невозможно без превращения этих обществ в господствующие над другими, без внешнего, пусть глубоко скрытого, экономического антагонизма. Те, кто ушли вперед, кто находится на переднем крае, в той или иной мере усмиряют и притупляют классовую борьбу у себя, выкачивая из других кое-какие материальные или людские ресурсы. […] Только на фоне великого антагонизма наиболее передовых и наиболее отсталых народов Земли в каждый данный момент найдет свое объяснение и сам факт дробления человечества в историческое время на многие отдельные страны, образующие сложные системы государств. Взгляд историка сможет тогда читать историю именно как всемирную историю не только во времени, то есть как историю прогресса, но и в пространстве — как историю единого, сложнорасчлененного человечества». [285]