Филипп, сладко щуря глаза, вел речь о великом царстве, которое ему предстояло воздвигнуть. Он грезил о славе Александра, о славе Пирра. Он твердил о славе и о своей любви.

— Я люблю войну! — кричал Филипп, и капельки смешанного со слюной вина летели из уголков губ. Сладко выбритое, еще совсем юное лицо царя озарялось светом — от факелов и шедшим от сердца, в очах пылал огонь. — Я люблю ее! Пусть всегда будет война! Лишь она дарует славу жаждущим этой славы мужам!

Примерно о том же говорил Деметрий из Фар, твердивший о чести и славе, а иногда о смерти.

— Муж, достойный зваться мужем, должен прожить жизнь достойно, и смерть его должна быть также достойна. Я люблю смерть, приходящую от копья, стрелы или меча, я хотел бы умереть в жестокой битве, окруженный бесчисленным сонмом врагов, но боюсь закончить свои дни в постели…

— Не бойся! — кричал Филипп, распаляясь сладкой любовью к верному другу. Тот мыслил так же, как Филипп, а человеку свойственно любить того, кто мыслит подобно ему. — Не бойся! Мы оба умрем в бою! В кровавой битве! Хвала войне, дарующей славу и прекрасную смерть!

— Смерть не всегда прекрасна, — негромко вставил Арат, сильно изменившийся с тех пор, как македоняне твердой ногой укрепились в Элладе и из года в год разоряли здесь города и нивы. Теперь Арат нередко уже сомневался в правильности избранного им много лет назад пути, война более не казалась ему благородным и заслуживающим похвалы делом. Напротив: — Война ужасная вещь! — сказал Арат.

Филипп захохотал.

— Наш друг не выспался и потому сегодня печален! Раньше он любил войну!

— Раньше он сам начинал ее! — подхватил Деметрий из Фар. — Разве не так, друг Арат?!

Увы, это было именно так, и Арат печально кивнул головой, соглашаясь. Изборожденное морщинами лицо его помрачнело.

— Так. Когда я был молод, война представлялась мне удальством, делом чести, достойным мужчины. Но я видел лишь ее оборотную сторону: почет — победителю, слава — герою, торжественное погребение и поминальный пир — павшим друзьям. Я не обращал внимания на то, что стоит за нею: разоренные города и села, выжженные и потравленные конями нивы, убитые, обесчещенные, обездоленные, осиротевшие. Ставшие сиротами дети — разве это не страшно?! — воскликнул Арат, распаляясь.

— Мы приютим всех! — ответил царь. — И воспитаем из них воинов.

— Воинов… — задумчиво протянул Арат. — А ты не заметил, царь, что в Элладе все меньше взрослых сильных мужчин. А все потому, что многие эллины стремятся стать наемниками. Еще бы! Сладкая жизнь, опасная, но без трудов. А разве жизнь земледельца или ремесленника сейчас менее опасна? В любой момент ты можешь быть убит или продан в рабство захватившим твой город наемником. А жизнь купца, вечно рискующего быть ограбленным и убитым? Воин способен защитить самого себя, мало того, в случае необходимости его защитят другие, его друзья, его собратья по оружию. Вот и получается, что люди становятся воинами, чтобы защищать себя и обижать всех остальных. Но если все станут воинами, кто будет трудиться? Кто будет возделывать поля, изготавливать оружие и одежду, торговать?

— Рабы! — ответил Филипп, все еще улыбаясь.

— Трудно найти рабов, если все станут воинами. Воин, обращенный в раба — плохой раб. Что он умеет? Разве что убивать. Но это утеха римлян. Мы более практичный народ. Война…

Арат опустил глаза долу, словно вдруг застыдился присутствующих, словно само это слово причиняло ему боль. Царь перестал смеяться и с недоуменным видом обвел взором присутствующих. Во взоре этом явно читалось: ну к чему этот странный старик завел этот нелепый разговор?

— Достойный Арат во многом прав, — негромко промолвил Александр, губернатор Пелопоннеса, более прочих друзей царя уважавший старика-сикионца. — Война — скверная вещь, и она становится все более жестокой и бессмысленной. Но мир не может существовать без войны. Могущественные мужи должны давать выход своей силе, иначе она обрушится на неповинных жен и детей. Повелители должны давать выход своему властолюбию, в противном случае оно ляжет тяжким бременем на свой же народ. Потому в войне есть смысл.

— Она нелепа! — возразил Арат.

— Нет, — не согласился Александр. — Нелеп порой повод к войне, нелепа порой смерть, но война полна глубокого, хотя и не всегда явного смысла. А что скажешь ты, Таврион?

Эпистат не случайно обратился к Тавриону, стратегу в Пелопоннесе и своему сопернику по влиянию на царя. Тот любил молчать, когда говорили другие, но, оставшись наедине с Филиппом, нередко шептал ему на ухо, черня тех, кто говорили в полный голос. Александр хотел вызвать Тавриона на откровенность. Но Таврион и тут отмолчался, сделав вид, что пьян. Он был хитер и скользок, словно змея, он предпочитал слушать.