К тому времени Филомела уже не кричала, а сипела. Боль стала невыносимой, она разрывала нутро на части, и в голове несчастной металась одна-единственная мысль: [Чтоб я еще раз согласилась рожать ребенка?! Чтоб я еще раз…].

Новый приступ боли разорвал чрево роженицы, и та дернулась с такой силой, что непременно свалилась бы на пол, если б Гермоксена с неожиданной для столь тщедушного тела силой не удержала ее.

Наконец прибежала повивальная бабка, появившаяся как раз вовремя. Ребенок уже просился наружу, крепко толкая в низ живота своим вдруг сделавшимся необъятным тельцем. Повивальная бабка немедленно выпихнула из комнаты растерявшегося Эпикома и склонилась над роженицей. Филомела уже хрипела из последних сил, задыхаясь и с ужасом сознавая, что еще немного, и ее не станет; еще немного, и всему наступит конец. Еще немного…

Филомела вдруг ощутила облегчение, равного которому не испытывала ни разу в жизни. Боль вдруг ушла, не вся, оставив крохотный свой остаточек, но ушла, а в теле появилась невиданная легкость. Словно некий незримый дух забрал из тела всю тяжесть и наполнил его невесомой субстанцией, согревающей и нежной. Это было столь счастливое чувство, что Филомеле хотелось смеяться и плакать. Она со счастливыми слезами на глазах наблюдала за тем, как какая-то женщина копошится, склонившись над ее ногами. Потом женщина разогнулась и показала Филомеле комочек — красный, сморщенный, уродливый кусок мяса, вдруг заверещавший, захлебнувшийся плачем.

Счастливая от наполнившей тело легкости и ушедшей боли Филомела не сразу поняла, что это такое. Она лишь машинально подумала: почему дети, когда рождаются, плачут? неужели жизнь и впрямь столь скверна, что человек приходит в нее с плачем? И лишь потом до нее дошло, что этот орущий, чудовищно-некрасивый и в то же время прекрасный комочек — ее дитя, ее частица, подаренная миру. Филомела потянулась к ребенку. Повивальная бабка с улыбкой подала ей, предварительно обернув чистой тряпицей, дитя.

— Мальчик, — сказала она, и улыбка скривила бабкино лицо. Такая же улыбка сияла на лицах бабушки Гермоксены и рабыни, что в спешке разбила лутерий.

И Филомела ощутила любовь — великую, всепоглощающую. О, как в это радостное мгновение она любила всех: и этих женщин, и мужа, и наверняка тревожащегося за нее отца, и всех остальных, кого знала и с кем была не знакома. Всех — людей во многих странах, лежащих по ту сторону мира. Но более прочих она любила это маленькое, со страшненьким, как у ветхой старушки личиком, существо, самое дорогое для нее существо на свете. И несказанное, неохватное счастье поглотило душу Филомелы. Она закрыла глаза и прижала тонко пищащее существо к своей разбухшей от молока груди.

Она лежала так долго, почти не внимая раздающимся вокруг звукам. Она открыла глаза, лишь заслышав голос мужа. Эпиком стоял подле жены, переводя взгляд с нее на младенца. Рот у него был раскрыт, отчего Эпиком выглядел так смешно, что Филомела не выдержала и засмеялась. Боль ответила на этот смех, напомнив о себе, но напомнила так, тихонько, ради порядка. Уже было не больно, уже было не страшно. Было так хорошо, как никогда в жизни.

— Мальчик! — прошептала Филомела, указывая глазами на прильнувшее к ней существо.

— Я знаю! — так же, шепотом ответил муж. — Я так мечтал о нем. Я так люблю тебя!

— Я тоже люблю тебя, — откликнулась Филомела. — Как мы его назовем?

— Карнеад. Как моего отца. Если, конечно, ты не против.

— Нет, — ответила Филомела. — Карнеад — хорошее имя. Путь будет Карнеад.

Она чувствовала себя такой счастливой и умиротворенной, что готова была соглашаться со всем, что ей в эту минуту не предложили б. Она улыбалась, и Эпиком, глядя на нее, улыбался тоже.

— Ты родишь мне еще детей и, если среди них будет мальчик, мы назовем его, как твоего отца. И пусть он растит сильфий. — Филомела с улыбкой кивнула. Еще несколько мгновений назад она зарекалась рожать вновь, а сейчас ей хотелось иметь много детей. Ей хотелось вновь пройти через эту боль, чтобы испытать столь великое наслаждение: душевное и плотское. Ведь кто может быть счастлив женщины, дарящей миру новой жизни. Кто познал наслаждение выше того, чем пронесено через страшную боль. Филомела с той же улыбкой внимала новым словам, что выталкивали влажные от волнения губы мужа. — Он будет расти, а когда вырастет, станет торговцем или воином. Миру все больше нужны воины.

— Пусть лучше будет купцом, — прошептала в ответ Филомела. — Купцом…

Малыш Карнеад притих, словно прислушиваясь. Родители гадали о предначертанной ему судьбе, а малыш уже знал ее. Дети с рождения знают все линии своей судьбы, но, взрослея, нередко забывают их. Малыш тихонько улыбнулся, сморщив маленький ротик в гримасе, сочтенной за плач. Родители ошибались, ему суждено было стать мудрецом, одним из славнейших мудрецов, каких только знал мир…

Аландр восседал на троне в парадной зале императорского дворца. Поднебесная была покорена. Девять царств потратили пять веков, чтоб, поглощая мелких и слабых соседей, достичь заветного числа девяти. Царству Цинь понадобилось девяносто лет копить силы и еще девять воевать, чтоб превратить девять царств в единую империю. Человек, прозвавший себя Аландром и прозываемый прочими Могучим Воином, сокрушил могущественную державу Цинь всего за два года. Войско Ши-хуана было разбито, сам император отправился в Хуанцзюнь, слуги его разбежались, и теперь отряды Аландра под командой Куруша, Рамху и еще десяти генералов из хуннов и ди стремительными лепестками расползались на юг и восток, подавляя последние очаги сопротивления.