— Настя, так мы ни о чем не договоримся. Пока! — Он хотел было уйти, но задержался. — Я работал две смены, надо отоспаться.

— Какой ты все же подлец! — зло сказала Настя и тут же пожалела об этом.

Алексей усталой походкой направился к дому, и Настя долго смотрела ему вслед. Он так и не обернулся.

По дороге в цех Настя все еще была полна той внутренней тревоги, которую рождает душевное неравновесие. Она никак не могла справиться с собой и не думать об Алексее и о Галине, так внезапно вставшей между ними. Вот сейчас Алексей придет домой, и не она, Настя, будет встречать его, собирать ужин, смотреть ему в глаза, а какая-то Галина, которая не имеет права на все это.

А ее ждет душный, опостылевший цех, сверлильный станок и бесконечная вереница этих черных колпаков, которые зовут на участке носками. Да, она знает, что без носка не может быть мотора, и носок будет разрезать воздух и предохранять мотор, когда самолет пойдет в бой. Но она никогда не старалась представить себе работу своих рук потом, в воздухе, как это любил делать Алексей, и никогда не задумывалась о полезности своего труда.

Она пошла на ставок из-за Алексея, чтобы было приятно ему. Работа табельщицы, а затем учетчицы ей нравилась куда больше — разнообразная, веселая, потому что всегда находишься среди людей. Правда, бригадир Соснин хвалит ее за смышленость и за высокую выработку. Ее имя почти каждый месяц появляется на Доске лучших рабочих, но что из того, если Алексей этого не видит и не гордится ее успехами? Нет, без Алексея она не может, она обязательно добьется, чтобы он был с ней! И никому она его не отдаст. Лучше умрет, но не отдаст!

Настя поворачивает носок по часовой стрелке, опускает вращающийся шпиндель с длинным и тонким сверлом, легкая стружка струится из отверстия и медленно слетает вниз. Работает быстро и впрямь сноровисто, а сама все думает, думает… И среди множества мыслей неожиданно приходит одна — простая и, наверное, самая нужная: надо отказаться от помощи родителей, жить, как все. Пусть ей будет трудно, но так хочет Алексей, и ничем его больше не удержать. Она завтра же разыщет Алексея и поговорит с ним еще раз…

И снова Настя быстро проходит через знакомый зеленый двор, поднимается на крыльцо. Дверь открывает старая женщина с демоническим профилем, она кажется Насте похожей на колдунью. Но старая женщина смотрит ласково, понимающе и, щурясь от теплых солнечных лучей, сообщает, что Алексея опять нет дома. Он ушел в больницу.

— Зачем? — непроизвольно вырывается у Насти.

— Зачем ходят в больницу? Очевидно, плохо себя чувствует… У него, видимо, ангина. А вы слышали: эвакуируют Севастополь? — неожиданно спрашивает она.

— Нет, — машинально отвечает Настя.

— Как же! Только что передавали по радио. Какое горе, какое горе!

— Да, — соглашается Настя и медленно, опустив голову, уходит через двор.

Алексей и в самом деле занемог. Началось с нестерпимой головной боли, потом стало трудно глотать. Возвращаясь с работы, он заглянул на всякий случай в заводскую поликлинику. Хотел посоветоваться насчет лекарства, но вместо совета женщина-врач протянула ему термометр и, ни слова не говоря, села за свой столик. Она писала что-то в толстом, потрепанном журнале и время от времени поглядывала на Алексея и еще на двух сидевших здесь подростков, затем попросила всех троих достать термометры. У пареньков температура оказалась нормальной, у Алексея — выше тридцати восьми. Ему выдали бюллетень и назначили лечение. Врач и слушать не захотела о срочном задании в цехе: больной есть больной.

В тамбуре у входной двери Алексей вновь увидел двух пареньков, что сидели в кабинете врача. Они курили и досадовали, что им не удалось нагнать температуру. «Ну, орлы», — подумал Алексей. Хотелось, видно, ребятам немного передохнуть, да не то время — война. Выйдя на яркий солнечный свет, Алексей поймал себя на мысли, что он, как мальчишка, рад бюллетеню. Больше года работал он без единого выходного, а теперь целых два, а может быть, и три дня волен распоряжаться собой, как хочет.

К вечеру второго дня Алексей почувствовал себя крепче и решил пройтись до театрального сквера, где его должен был встретить Юра Малевский.

Каким великим счастьем показалась Алексею возможность присесть на скамью, откинуться на ее шаткую спинку и подставить лицо теплому лучу вечернего солнца. И забыться. Не только грезить, а любоваться цветущей сиренью, венчиками цветов, обыкновенной травой… Все это, казалось, ушло безвозвратно и вдруг — вернулось, зацвело, заблагоухало тонко и чудно, напомнило о красоте жизни, не заглушенной, не убитой войной.

Алексей сидел на скамье, курил табак «Наргиле», испытывая те редкие минуты блаженства, воспоминание о которых остается на всю жизнь. Эти вечерние часы, выпавшие Алексею как великое счастье, по случаю болезни, представлялись ему вознаграждением за бесконечные месяцы тяжелой работы в душном грохочущем цехе. Никогда, наверное, не оценишь столь ощутимо всю благость бытия вне контрастов, вне сопоставления мрачного, трудного, казалось, безысходного — с безгранично светлым, радующим, умиротворяющим.

Эти предзакатные вечера, вырванные из черной ночи войны, возможно, будут вспоминаться Алексею и потом, спустя десятилетия, как самые счастливые в жизни. Так, верно, и фронтовикам приходят на память редкие часы привалов, занятные и даже курьезные истории, хотя это были лишь кратковременные передышки среди тяжкой работы, лишений и смертей. Говорят же, что приятное и легкое вспоминается чаще, но зато горестное и трудное не забывается никогда, так же, как не забывается героическое, а оно не возникает на легком течении жизни.