— Поди искупайся, — посоветовала она. Чтобы дойти до моря, мне пришлось двигаться по дороге, где не было ни малейшей тени, но мое купанье в Магре оказалось таким долгим и освежающим, что я еще мог без труда выдерживать пляжное солнце. Нет, мне не хочется сразу купаться. Она ушла и снова принялась играть в мяч, который оставила, когда я появился. Она играла с каким-то молодым человеком, то и дело кричала и смеялась, словом, из кожи вон лезла, стараясь показать мне, как ей ужасно весело. Играла она скверно и без конца оглядывалась в мою сторону. Я смотрел вдаль, прикрыв глаза, но все равно отлично ее видел. И только когда она оборачивалась ко мне спиной, решался бросить взгляд на яхту. Она сияла умопомрачительной белизной. На нее невозможно было глядеть подолгу, она слепила, словно яркая вспышка света. И все-таки я упорно не отводил от нее взгляда, пока глаза еще могли видеть и она не расплывалась окончательно. Только тогда я закрывал их. И уносил ее с собой во мрак. Она приводила меня в какое-то тяжелое оцепенение. Тридцатишестиметровая, с двумя палубами. Этажные коридоры покрашены зеленой краской. Оснастка для спокойных морей. Глядеть на нее было и вправду так больно, что мне стало казаться, будто из глаз у меня потекли слезы. Но, видно, я уже настолько отравился зрелищами своей прежней жизни, что даже получал удовольствие от подобных ожогов. Время от времени по палубам ходили какие-то люди. Они сновали взад-вперед между передней палубой и этажными коридорами. На флагштоке не было никакого флага. Редко случается, чтобы его вообще не поднимали. Может, это просто по небрежности? На борту красными буквами было выведено название: «Гибралтар». Жаклин пробежала мимо, оказавшись между нами и загородив ее от меня, но тут же вновь оставила меня в покое. Ах, как же беспощадна была ее белизна! Неподвижная, прикованная якорем к глубинам синего моря, она излучала спокойствие и надменность одинокой скалы. Говорят, она живет там постоянно, круглый год. Но я никак не мог разглядеть среди матросов ни одной женской фигуры.

Яхта теперь не отбрасывала в море никакой тени. Жара сделалась невыносимой. Должно быть, близился полдень. Жаклин перестала играть в мяч, крикнула, что больше не в силах, и нырнула в море. Тут я вспомнил про обещание, данное себе на реке, но это было последний раз в моей жизни. Сразу же после этого — солнце ли было тому виной? — я больше не думал о разговоре с Жаклин, а только о том, как бы вернуться и выпить аперитив. Я выпью его, думал я про себя, со стариком Эоло. И едва у меня возникла эта идея, она показалась мне самой удачной из всех, что приходили в мою голову за все последние годы. Я долго размышлял, какой именно аперитив подошел бы мне сейчас больше всего, перебрал в голове все один за другим. Эти раздумья поглотили меня безраздельно, целиком. В конце концов я стал колебаться между мятным пастисом и коньяком с водой. Пастис представлялся мне наилучшим напитком, какой под этаким солнцем уместно было бы опрокинуть себе в глотку. Коньяк же с водой по сравнению с ним казался напитком скорее вечерним, я бы даже сказал, ночным. К тому же только при солнечном свете можно хорошенько рассмотреть, как зыбко, отливая всеми цветами радуги, колеблется молочная белизна пастиса. Что и говорить, коньяк с водой тоже напиток что надо, правда, вода все-таки портит вкус коньяка, а это всегда вызывает некоторое сожаление. Зато уж с пастисом таких сожалений нет, его ведь вообще не пьют без воды. Я угощу себя пастисом и выпью его за свое собственное здоровье. И вот когда мысли мои были еще полностью поглощены им, этим самым пастисом, мне в голову вдруг пришла довольно странная идея. Я подумал о медных ручках. А почему бы мне не заняться на этом корабле чисткой всяких медных штуковин? Я отогнал от себя эту мысль и снова вернулся к пастису. Ах, кому никогда не хотелось выпить пастиса после купанья в Средиземном море, тот не знает, что такое утреннее купанье в Средиземном море. А что касается этих медных штуковин, ты что, разве умеешь их чистить? А кто же этого не умеет? Нет, что ни говори, а кто не познал желания выпить пастиса под палящим солнцем, сразу после купанья, тот так и не почувствовал бессмертности своего тела. Но тут меня внезапно охватила тревога. Я никогда не любил пастиса. Правда, мне случалось пробовать его пару-тройку раз, но без всякого удовольствия. Всегда предпочитал ему коньяк с водой. Что это мне вдруг взбрело в голову возжелать пастиса, когда я ни разу даже не пригубил его с того дня, как окончательно не полюбил? Что это, в самом деле, на меня нашло? Наверное, у меня солнечный удар, подумал я, пытаясь одновременно объяснить себе и свой новообретенный вкус, и то невероятное наслаждение, которое я предвкушал от этого получить. Я изо всех сил потряс головой, чтобы как-то освежить ее и попытаться себя понять. Интересно, что чувствуют, когда сходят с ума от солнечного удара? Кроме этого желания — да разве что еще блестящих медных ручек, — я не замечал в себе ничего ненормального, в общем, чувствовал себя в полном порядке. Успокойся, попытался уговорить себя я. И снова улегся на песок. Но Жаклин уже вылезла из воды и, встревоженная моим странным поведением, оказалась рядом со мной.

— Что это с тобой опять? — задала она мне все тот же сакраментальный вопрос.

— Да ничего такого, — ответил я, — просто немного притомился от солнца. Пожалуй, пойду выпью стаканчик пастиса.

— Пастиса?! Но ты никогда не любил пастиса. — Она на глазах становилась агрессивной. — Ты что, опять собираешься приняться за свои аперитивы?

— Первым современным человеком, — изрек я, — может по праву считаться тот, кто первым испытал желание выпить чего-нибудь вроде аперитива.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Что это с тобой? — повторила она.

— Тот, кто в одно прекрасное утро, полный сил и здоровья, вернулся с охоты в родную хижину и, прежде чем вновь насладиться прелестями семейной жизни, вдруг принялся втягивать носом воздух, насыщенный зеленью лесов и рек, мучаясь вопросом, чего же ему еще не хватает, ведь у него есть жена, ребенок и все, что нужно человеку для полного счастья, а мечтал он на самом деле об аперитиве, причем задолго до того, как он был выдуман, — вот он-то и вправе называться гениальным Адамом, первым, кто по-настоящему предал Господа, а стало быть, и нашим родным братом.

Я замолк в полном изнеможении.

— Это что, за этим ты и потащил меня в эту Рокку, чтобы произнести весь этот бред? — Она спохватилась и снова взяла себя в руки. — Поверь, тебе не следует так долго оставаться на солнце.

— Ты и вправду так считаешь? — поинтересовался я.

Потом побежал к морю, окунулся и тут же выскочил на берег. Желание выпить пастис все не проходило. Но я не стал говорить об этом Жаклин.

— Ну что, полегчало?

— Да я в порядке, — ответил я, — просто пошутил, вот и все.

— С тобой это не так уж часто случается, — пояснила она, — вот я и заволновалась. Все говорят, что здесь очень опасное солнце.

Потом, с минуту помолчав, извиняющимся тоном добавила:

— А я только было собралась предложить тебе позагорать вместе вон за теми зарослями тростника.

Я согласился. Поднялся, все еще мокрый после моря, и мы стали карабкаться по дюнам к тому месту, где виднелись заросли тростника. Они были сухими, почерневшими и такими густыми, что заглушали даже шум моря. Жаклин выбрала место, где ничего не росло, расстелила полотенце и стянула с себя купальник. Я улегся на почтительном расстоянии от нее. И снова принялся думать о пастисе, чтобы отогнать от себя мысли о всяких блестящих медных предметах. Во всяком случае, мне казалось, что я отгоняю от себя именно эти мысли.

— Что это с тобой в последние дни? — спросила Жаклин. — Может, ты на что-нибудь сердишься?

— Да нет, не в этом дело, — ответил я. — Просто, по-моему, нам с тобой надо расстаться.

Слева от нас, прямо над головами, сверкали заснеженные отроги Каррарских гор. Деревушки, что были видны на холмах с правой стороны, казались в сравнении с ними такими темными, словно нарочно прятались в тени каменных стен, виноградников и фиговых деревьев.

Она все не отвечала. Я подумал про пыль, что поднималась на улицах Сарцаны, она еще показалась мне тогда такой белой, возможно, это и была мраморная пыль.

— Не понимаю, — проговорила она наконец.

Я, в свою очередь, тоже немного выждал, потом ответил:

— Да нет, все ты прекрасно понимаешь.

Когда она уедет, сказал я себе, надо будет сходить погулять на каррарские карьеры.

— Но почему, почему так вдруг?

— Вовсе не вдруг. Я уже говорил тебе это во Флоренции, в музее.

— Ах вот как, — со злостью выпалила она, — значит, в музее. Но, насколько я помню, ты говорил там о службе в Отделе актов гражданского состояния, а вовсе не обо мне.