— А мне молока! Хочу молока!

— Молока? — с живейшей готовностью откликался конферансье. — Весьма похвально! В вашем возрасте ничего другого и не требуется!

Аркоф незамедлительно приготовлял молоко, и ассистентка с ласковым возгласом: «О, бэби!» — подносила мне бокал. Жидкость, хотя цвет ее и был безупречно белым, противно отдавала химией: как видно, в данном случае артисту удавалось имитировать только цвет. Все равно, преданность цирку и тут придавала мне мужество: я осушал бокал до дна.

Покидая Ленинградский цирк, Аркоф на прощанье милостиво похлопал меня по плечу. И передразнил, коверкая речь: «Маляка! Маляка!» Герцог услыхал, никак не отозвался, но я заметил, как нахмурилось его лицо.

Повстречавшись со мной в тот же вечер, Владимир Евсеевич сказал:

— Думаете, я огорчен, что мы распрощались с Аркофом? Скатертью дорога! Все эти рерли, аркофы и им подобные — это не настоящий цирк. Прискорбно, что, контрактуя подобные номера, мы идем на поводу у Запада, потворствуем дурным, дешевым вкусам!.. Нет, молодой человек, это не настоящий цирк. Настоящий там, и только там, где сила и ловкость, мужество, физическое здоровье!

В том же сезоне мне была доверена еще одна «подсадка», и по сей день я вспоминаю о ней с чувством особой гордости. Тот, кому понадобилась моя помощь, жонглер Максимилиано Труцци был настоящим, доподлинным артистом.

Как только не величали Максимилиано в рецензиях: королем мячей, покорителем, укротителем мячей. Действительно, то, что он проделывал с ними, казалось непостижимым. Тринадцать мячей балансировал он одновременно. Пользуясь палочкой-зубником, принимал мячи, откуда бы их ни кидали на манеж. Максимилиано Труцци! Двоюродный брат Вильямса Жижеттовича, он также был славным представителем старой цирковой династии. Работоспособность его служила примером для всех цирковых артистов. По пять-шесть часов ежедневно тренировался Максимилиано и, несмотря на такую предельную нагрузку, сохранял после репетиции легкость, свежесть. Прекрасна была и внешность артиста: идеальное сложение, сверкающая улыбка, обжигающие глаза.

Мое знакомство с Максимилиано Труцци началось еще в начале сезона. Вместе со своим товарищем по институтской учебе Арсением Авдеевым я задался целью запечатлеть, зафиксировать работу замечательного жонглера.

Вспомним, что это было в конце двадцатых годов. Киносъемка тогда еще не практиковалась, фотоаппарат мог отразить лишь отдельные трюки. Так как же запечатлеть весь номер, во всей его последовательности и полноте? В конце концов, мы создали своеобразный «монтажный лист»: подробное описание трюков, их распорядок и хронометраж.

— Спасибо, — сказал Максимилиано, когда мы показали ему свою работу. — Очень хорошо. Все очень хорошо, но одного не хватает...

И пояснил, нежно обняв нас обоих за плечи, обласкав неизменно сияющей улыбкой:

— Работа моя здесь показана. Но нет меня самого!

Он был, конечно, прав. Разграфленный лист ватмана мог отразить внешний ход номера, но никак не тончайшую артистичность «короля мячей».

Спустя некоторое время, уже после Рерля и Аркофа, Герцог повел меня к Максимилиано.

— Вот молодой человек, о котором я вам говорил.

— О, мы знакомы! — воскликнул жонглер. И любезно добавил: — Лучшей кандидатуры быть не может!

На этот раз на мне лежало особо ответственное задание. Самым трудным, самым коронным трюком в репертуаре Максимилиано был тот момент, когда он ловил на зубник не просто кинутый сверху мяч, а кинутый внакат. Кто мог, однако, поручиться, что зрители догадаются кинуть мяч именно таким манером? Тут-то и требовалось мое участие.

Весело пританцовывая, до самой галерки бросая мячи, Максимилиано все до одного безошибочно принимал на палочку-зубник. Затем очень точно направлял мяч в мои руки. И подзадоривал, хлопая в ладоши: «Ну-ка, ну-ка! Я жду!»

Нет, я не торопился. Поднявшись с кресла, я направлялся к самому барьеру. Оглядывал жонглера, как бы желая сказать: «На этот раз тебе придется признать себя побежденным!» И наконец, перегнувшись через барьер, посылал мяч настолько низко, что он почти катился по ковру. В самом деле, немыслимо казалось справиться с подобным мячом. А вот Максимилиано справлялся. Он кидался плашмя, и мяч покорно вкатывался на зубник.

Как-то после конца представления меня остановил некий солидный зритель профессорского вида.

— Стыдитесь, юноша! — сказал он негодующе. — Пакость хотели учинить артисту.

— Пакость?

— А как же иначе назвать? Коварно, чрезвычайно коварно кинули мяч!.. А еще, поди, студент? В каком занимаетесь вузе?

В полном смятении я назвал Институт истории искусств.

— Ну и ну! Хорошенькому учат вас искусству! Попались бы мне в Технологическом...

На следующий день я поделился с Герцогом незаслуженно нанесенной мне обидой.

— А я бы на вашем месте, напротив, гордился, — возразил Владимир Евсеевич. — Разве этот случай не доказывает, что вы весьма естественно сыграли свою роль, что зритель ни о чем не догадался, поверил вам. И еще одним должны гордиться. При вашем содействии Максимилиано Труцци смог взять свой рекорднейший мяч!