Молчание. Она раскрывает ладонь и смотрит на деревянную вещицу.

— Да, — говорит она наконец. — Он испугался. Ему все-то десять с половиной лет.

— И ты не сердишься на него?

— Нет. — Она отвечает твердо, без колебаний. — Но если бы не он, твой брат Яша был бы жив. На этот раз она молчит. Они въезжают в местечко.

— Он — мой друг, — глухо говорит Ханна. — Мой друг.

В местечке три или четыре сотни домов, синагога, к которой примыкают дом раввина, бассейн для ритуальных омовений и хедер, трактир на дороге на Люблин недалеко от перекрестка. Там останавливаются путешественники-христиане. Обыкновенное местечко, похожее на сотни и тысячи других.

Пожар только что потушили. Повозка трясется по ухабам центральной улицы, конечно же немощеной. Здесь все население местечка. Кругом дым, пыль, летающий в горячем воздухе пепел; крики, суета, беспорядочное метание людей, монотонный речитатив молитв и заклинаний. Как призрак, в странном одиночестве едет среди всего этого повозка. Мендель насчитывает восемьдесят сожженных домов и сараев. На базарной площади лежат двенадцать тел, в основном мужских, которые успели вытащить из горящих домов. Мендель направляет к ним лошадей. «Почему я равнодушен к этой трагедии?»— спрашивает он себя. Вместо того чтобы ужаснуться, быть раздавленным при виде людского горя, он не чувствует ничего, кроме крайнего удивления абсолютным спокойствием сидящей рядом с ним девочки.

Повозка останавливается в трех шагах от лежащих.

— Твой отец среди них?

— Нет.

Мендель трогает лошадей, едет дальше сквозь толпу мечущихся и кричащих людей.

— Направо, — говорит Ханна.

— Да, я здесь уже был.

Он узнает дорогу, обсаженную по обе стороны боярышником. Как только они въезжают в переулок, у Менделя появляется ощущение, будто за ними захлопнулась дверь. Ханна и Мендель попадают в другой мир. Стенания, крики, суета остаются позади. Здесь царит тишина. Мендель Визокер всего раз пять видел ребе Натана. О каждой из этих встреч он сохранил самое светлое впечатление. Такие люди не забываются. Кроме того, у них было много общего. Оба остро ощущали принадлежность к обреченному народу; оба обладали чувством уверенности, что должно существовать нечто иное, что им надо найти и чего они еще не нашли. Были и необходимые в дружбе различия: грубость, вспыльчивость, стремление к действию — у Менделя; склонность к размышлению, обобщению и очень развитое воображение — у Натана.

— Лошадь, — говорит Ханна, — папина лошадь.

Она подается вперед с окаменелым лицом. Повозка — в десяти оборотах колеса от дома. Дом каменный, две трубы, настоящие стекла в окнах вместо бычьих пузырей, как в большинстве домов местечка.

— На седле кровь.

— Может быть, он только ранен, — замечает Мендель Визокер.

Он спрыгивает на землю, берет девочку на руки и хочет внести ее в дом; она мягко, но настойчиво высвобождается. Они входят.

Однажды в Данциге во время их предпоследней встречи, вскоре после выхода Менделя из тюрьмы, Натан и Мендель проговорили всю ночь. Об отъезде в Новый Свет, об Америке и Австралии, о них самих, о необходимости поддерживать связь друг с другом… О Ханне.

Натан очень много рассказывал о Ханне. «У меня необычная дочка, Мендель. Она читает, как воду пьет, а понимает еще лучше. Иногда она меня просто пугает таким ранним развитием. А ее взгляд, Мендель…»

В доме пять комнат, не считая подсобных помещений. Ошеломляющее количество книг. В первой комнате — пожилой мужчина, высокий, худой, нескладный (позже Мендель узнает, что это Борух Корзер, будущий отчим Ханны). Когда Ханна входит, он неловко машет руками, но взгляд девочки, ее сухой кивок пригвождают его к месту.

«Ханне нет еще семи, но, как бы это сказать… Она — золото, она уже сейчас — душа и голова моего дома».

В следующей комнате, спальне, Мендель Визокер видит кровать и вокруг нее человек десять, среди них с поблекшим лицом Шиффра, жена Натана и мать Ханны.

Запахи масел, свеч, кадиш — поминальная молитва. То, что затем происходит, навсегда останется в памяти Менделя. Плач обрывается, все замолкают и расступаются при виде Ханны, которая медленно подходит к кровати. Все как бы молча единодушно признают исключительность связи между мертвым отцом и дочерью, неоспоримое превосходство этого ребенка над всеми взрослыми.

Молчание. Она стоит, не двигаясь, у высокой немецкой кровати; тело отца находится на уровне ее глаз. Ее оцепенение сковало всех, даже Менделя Визокера. Наконец она шевельнулась. Осторожно проводит рукой по ранам, на которых запеклась кровь, гладит лицо, изуродованное палочными ударами. Без слез. На мгновение прикасается губами к неподвижной руке отца. Выпрямляется.

— Это еще не все: Яшу они тоже убили. Он сгорел с ригой. Я видела, как он заживо горел.

Она говорит, не сводя глаз с отца. Но вот жизнь возвращается к ней. Ханна отходит от кровати, поворачивается, идет к матери, зарывается лицом в складки толстой черной юбки — жест, который кажется всем естественным и понятным: мать и дочь горюют вместе, молодая ищет поддержки у старшей. Всем, кроме Менделя Визокера. В реакции Ханны, прижавшейся к матери, он угадывает фальшь, уступку обычаю. Нет, он не сомневается в реальности горя, которое Ханна испытывает в этот день. Напротив, он будет надолго потрясен его силой, не нормальной для семилетнего ребенка, не нормальной хотя бы из-за упорного желания Ханны пережить свое отчаяние в одиночестве. Мендель спрашивает себя, кто ищет утешения: мать или дочь.

Он почти не будет задавать себе вопросов о событиях, последовавших за гибелью Натана и Яши. Ему совершенно ясно: именно Ханна решит, что не следует ехать в Люблин к тетке, а надо остаться в местечке. Именно Ханна убедит мать, что на деньги, оставленные ребе Натаном, можно прожить втроем, прирабатывая торговлей мазями, приготовленными Шиффрой. Заставит продать дом, вынудит Шиффру выйти замуж за старого Боруха Корзера. И все это во имя одной цели, которую она будет преследовать все эти годы с фанатическим упорством: дождаться возвращения Тадеуша.