— Покажите мне руку.

Рука располосована пониже локтя, из глубокой раны на ладони течет кровь.

— Можно подумать, что вы схватились за лезвие ножа.

Он молчит, слегка покачиваясь. Она усаживает его на кровать и только теперь замечает, что рубашка разрезана слева направо как раз над его грубым кожаным поясом. Эта рана тоже кровоточит.

— Снимите рубашку.

— Идите вы!

Она снимает с него рубашку и приходит в ужас: до чего же он тощий. Он спокойно подчиняется ей, время от времени закрывая глаза.

— Вы кого-нибудь убили, Квентин?

Рана на животе представляет собой очень длинный разрез. Можно ясно увидеть, что нож вошел в самый центр живота, только неглубоко, а потом лезвие скользнуло вправо, разрезая тело.

— Кто-то хотел распороть вам живот, а вы схватили лезвие рукой и отвели его. Правда?

Он опускается спиной на кровать. Время от времени открывая глаза, смотрит на Ханну. Она приносит воды и тряпку и с обычным своим хладнокровием промывает его раны.

— У меня есть только чай.

— Не хочу.

После этих слов наступает долгое молчание, и она думает, что Квентин уснул. Но он вдруг начинает бормотать: ему надо поговорить с нею об этих "чертовых растениях", о том, получила ли она все, что он отправил, и, кстати, не может ли она отобрать их тщательней, сократив список, она должна точнее знать, что же ей действительно нужно, особенно теперь, когда ее "чертово дело" уже пошло. Все это он выговорил сразу.

— "Да" по всем вопросам, — ответила она. — Я составлю вам новый, более точный и короткий список. Лежите спокойно. От вас несет, как от трех скунсов. Вы что, никогда не меняете рубашку?

— У меня другой нет.

Ханна помогает ему улечься удобнее. "Бездомный котенок, — думает она, — бездомный, большой и очень худой котенок, покрытый шрамами, в которого каждый норовит бросить камень". Ей опять хочется плакать, и, как обычно, она подавляет это желание, уйдя в работу.

— Снимите и брюки. Попробую их выстирать и залатать дырки, хотя я не очень-то умею это делать. А мы помолчим, — добавляет она любимые слова Коллин.

Ей удается стащить с него сапоги. Слава Богу, ноги более-менее чистые. С какой-то отчаянной, безумной энергией расстегивает на нем пояс и ширинку и резким движением стаскивает брюки за штанины. И… замирает, чувствуя, что вся покраснела, ей становится не по себе от стыда. Он снова смотрит на нее.

— Теперь вы довольны?

То, что отличает мужчину от женщины, ампутировано, отрезано почти до основания. Шов грубый и очень старый.

Она покачала головой.

— Квентин, я вовсе не думала…

Ее вновь выручает работа: как всегда энергично, она наполняет таз водой, бросает туда его одежду, стирает и потом полощет ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Даже находит в себе мужество сказать:

— Вы могли бы взять у меня хоть немного денег, чтобы купить новую одежду. Ваша достаточно износилась — все видно насквозь.

Он не отвечает. Она оборачивается и видит, что он уснул: на лице — трогательное детское выражение. Вешает его брюки и рубашку сушиться и наконец ловит себя на том, что ей больше нечего делать, разве что снова приняться за свои счета, но ведь это может подождать, к тому же она уже все пересчитала шесть раз подряд.

Она решает тоже прилечь. Не сидеть же остаток ночи на единственном стуле. Слегка подтолкнув Квентина, кое-как устраивается рядом. Пробует читать, однако через некоторое время он бормочет что-то по поводу "этой паскудной лампы". Она гасит свет и замирает на том клочке спального пространства, который он ей оставил.

Если заставить себя долго лежать неподвижно, то рано или поздно уснешь. Уже рассвело, над всем Сиднеем царит безмолвие рождественского утра. Она просыпается от внезапного прикосновения. Квентин во сне раскинул руки, и теперь его рука лежит у нее на груди. Она почти в ужасе смотрит на большую костлявую руку с обломанными ногтями. Сначала это рука мертвеца, но немного погодя она оживает. Пальцы шевелятся, поднимаются выше и словно невзначай находят сосок ее левой груди. Потом рука медленно отодвигается. По ритму дыхания она догадывается, что Квентин тоже проснулся. Открывает удивленные глаза: где он? Его взгляд падает на Ханну, и он спрашивает:

— Я здесь давно?

— Вы пришли ночью, около трех часов.

— Значит, шесть или семь часов тому назад, если верить звонящим колоколам церкви.

— Я был пьян. Простите.

— Ничего страшного. Нет, правда ничего. Мне было совсем одиноко.

— Моя семья не пожелала вас пригласить?

— Мне захотелось побыть одной.

Он наконец задвигался, перевернулся и лег на живот.

— Кто меня раздел?

— Ну а кому же, кроме меня?

— Где моя одежда?

— Выстирана. От нее страшно воняло. Вам бы тоже следовало вымыться. Там осталась вода. А я тем временем попробую вам что-нибудь приготовить. Я плохо готовлю.