— Потому что я — салага?

— Когда вы захотите плакать и слез не будет, вы меня поймете, дитя мое.

— Разве у вас были такие случаи после вашей разлуки с… Мари Мишон?

— О да! — вздохнул Арамис.

Он опять взглянул на белого голубка.

…Королевская площадь. 1648 год. Д'Артаньян: "Ваши действия достойны питомца иезуитов…"

1649 год. Карл Первый на эшафоте… REMEMBER!!!

Лодка в Ла Манше…

— Нет, — вдруг сказал Арамис, — Один раз меня все-таки чуть слеза не прошибла. Это было зимой 1649 года, когда мы все решили, что Атос утонул… в результате… несчастного случая. Вот тогда у меня уже почти появились слезы на глазах. Но Атос вцепился в лодку — и слез как не бывало. А больше — хоть в моей бурной жизни было немало форс-мажорных ситуаций — я уже никогда не позволял себе дать волю чувствам.

— Значит, вы не такой непробиваемый и бесчувственный, зачем же вы прячете свое истинное лицо даже от лучших друзей, Арамис? Зачем вы интриговали против Д'Артаньяна? Между вами возникло непонимание, какая-то отчужденность, а ведь гасконец очень любит вас, и ваше недоверие оскорбляет его. Он не покажет этого вам, но мучается от этого.

— Устами младенцев глаголет истина, — произнес Арамис, — Мой юный друг, я удивляюсь, что вы, испанец, иностранец, так близко к сердцу принимаете наши дела? Конечно, ваши чувства делают вам честь — в наш век, когда люди, большей частью эгоисты — вы же чувствуете чужую боль так же остро как свою. Или, быть может, еще острее.

— А у меня-то самого все отлично! У меня нет никаких травм — ни моральных, ни физических! А о Портосовой лапе я и забыл уже!

— Так в чем же дело?

— О Арамис! — взволнованно сказал дон Энрике, — Не сочтите за дерзость такое обращение к вам. Понимаю, что называть вас вашим боевым прозвищем право имели только близкие друзья. Называя вас не господином Рене Д'Эрбле, а Арамисом, вашим вторым мушкетерским именем, я обращаюсь к вам, как если бы говорил с самим Тристаном или Сидом. Я обращаюсь не к всемогущему Генералу иезуитов, а к бывшему мушкетеру.

— Почему же — "бывшему"? — спросил Арамис.

— Значит, вы не убили в себе мушкетера? — с надеждой спросил дон Энрике.

"Мой плащ. Мой синий плащ. Пусть меня в нем и похоронят!" — эти слова Портос внезапно припомнились Арамису. "Пока мы не выберемся из этой западни, меня будут преследовать эти слова. Но кто сказал, что Бель-Иль — западня? Это просто нервы расшалились. Мало ли что сболтнет Портос. Нельзя так распускаться".

— Арамис вас слушает, — сказал он, — Мушкетер Арамис — ныне, присно и во веки веков. Аминь.

— Вам покажется странным то, что я скажу…

— Говорите, юноша, говорите. Я уже привык к вашим странностям.

— Так вот! — заявил дон Энрике, — Если бы я родился во Франции, я любой ценой добился бы права носить синий плащ королевского мушкетера!

"Еще один… с мушкетерским сердцем, — улыбнулся Арамис, — Такие, наверно, не переведутся, — и… ergo, мир не так уж плох… из-за таких…"

— Вы смеетесь? Вы мне не верите?

— Верю. Вы все больше напоминаете мне молодого Д'Артаньяна. Но вы, наверно, не очень хорошо представляете, кто такие мушкетеры и знаете нас по мифам и сказкам, которые гуляют по Европе — и весьма преувеличены. Вы представляете совершенно противоположную организацию, как, впрочем, и Орден Иисуса. И разница не только в цвете плащей — синий или черный, и форме креста — восьмиконечный или лилейный.

— А в чем?

— В принципах. Ваши принципы: бедность, послушание и целомудрие, не так ли? Как всех монашеских организаций.

— Да. Но мы не просто монахи. Мы рыцари-монахи.

— Формально вы — бедные рыцари. А фактически Мальтийский Орден сосредоточил в своих руках огромные богатства. А мы должны были быть богаты любой ценой. Вам не нужно заботиться о пище и оружии — Орден вас прокормит и вооружит. А мы должны были хоть из-под земли раздобыть все — от лошади до пера на шляпе и все — высшего качества. За свой счет, понимаете? А у нас были трудные дни, корки грызли, и даже Портосу приходилось потуже затягивать пояс. Но для всего света мы оставались блистательными мушкетерами, хотя в юности мы все были, можно сказать — нищими! Я не хочу сказать, что мы падали в голодный обморок на лестницах Лувра или просили милостыню на паперти Нотр-Дам, и люди от нас не шарахались. Но голодные дни проходили, как весенний дождь, пирушки возобновлялись, вино лилось рекой… Но, чтобы вести такой образ жизни, приходилось самим о себе заботиться. Король нас не кормил. Людовик Тринадцатый, упокой Господи его душу, был редкий скупердяй. Кроме сорока пистолей, что он вручил гасконцу, и мы их быстренько просадили, ничего не припомню…

— Блеск и нищета, — вздохнул дон Энрике, — Я понял разницу. А дальше?

— Дальше? Вы даете обет… безбрачия… выражусь мягче, чем Устав, ибо очень сомневаюсь в…целомудрии, — лукаво сказал Арамис, и дон Энрике слегка покраснел и смущенно улыбнулся, — А мы любили прекраснейших женщин и были любимы ими. И наконец, ваш третий принцип — послушание.

— Разве у Тревиля и Д'Артаньяна, его преемника, мушкетерских капитанов, по доблести и рейтингу равных Великому Магистру, не было дисциплины? Разве приказ капитана — не закон для мушкетеров? Разве вы, господа мушкетеры, были разнузданной ордой, а не высокоорганизованной боевой единицей?

— И Тревиль, и Д'Артаньян были очень строги в этом вопросе. Но чем бы тогда мы отличались от тех же гвардейцев или уважаемой испанской пехоты, грозной силы вашего доблестного батюшки? Все, что мы сделали за эти тридцать лет существования нашего дружеского союза, все, чем мы можем гордиться, мы сделали не по приказу, а по собственной инициативе! Вопреки Ришелье, вопреки Мазарини, вопреки всем врагам и ловушкам. Богатство… скажем лучше — видимость богатства. Любовь. Инициатива. Это очень отличается от бедности, послушания и целомудрия.