Конечно, „лапшу вешал“ не умышленно, чем и могу себя утешить. Легче всего сейчас изобразить из себя жертву. Но в то же самое время, когда я усердствовал в показе энтузиазма советских тружеников, вставших на вахту в честь определяющего, решающего или завершающего года очередной пятилетии, истинные патриоты за правду о развитом социализме отправлялись по этапу или высылались из Отчизны.

Мог ли я тогда стать участником правозащитного движения? Парадокс в том, что всегда весьма критически относился к режиму, не скрывая своих взглядов в кругу друзей, знакомых, но до осознания организованной борьбы с Системой так и не созрел. К диссидентам относился сочувственно, считая их несчастными людьми, не понимающими, что бьются лбом в непробиваемую стену. Выходит, заблуждался.

Коммунизм — это весьма удачная попытка массового гипноза. Сегодня уже достоверно установлено, что те, в чьих интересах она осуществлялась, были властолюбивыми, вздорными маньяками, прикрывавшими свои устремления фиговыми листочками диктатуры пролетариата. Гипнотизерам удалось внушить народу (причем самыми изуверскими приемами), что советская власть крепка, как гранит и сталь.

И я верил в коммунизм из учебника. Искренне верил, что нынешнее поколение советских людей запросто войдет в светлое завтра.

Когда восемнадцатилетним парнем оказался в штате районной газеты, то ничуть не кривил душой, самозабвенно готовя каждый день заметки, репортажи в очередной номер.

И тогда, и позже, работая в областной газете, чуть ли не ежедневно бывал в цехах, на полях, фермах. Редакционное начальство любило критику, и я ее привозил, не задумываясь, не оглядываясь громил тех, кто припозднился с севом, сенокосом, замешкался с закладкой сенажа или обронил на стерне пригоршню колосьев. Очень скоро я уверовал, что разбираюсь в деревенских делах почище любого агронома или зоотехника. И (теперь стыдно вспоминать) учил их работать. Как заправский инструктор райкома или инспектор народного контроля, а их пример постоянно был перед глазами, я распекал председателя, специалиста за промахи, бесхозяйственность. И они, представьте, покорно все сносили.

Один мой старший товарищ, светлая душа Володя Полянчев, не раз с иронией говаривал: „Ты все саблей машешь?“. Я отвечал утвердительно, с достоинством. Со временем даже стал чувствовать себя пусть небольшим, но начальником районного, а потом областного масштаба. На критические заметки приходили ответы о наказании виновных, порой даже о снятии с работы. В газетных кругах это самая большая доблесть — кого-то с должности сковырнуть.

Попробуйте представить себе жителей любой из „загнивающих“ стран. Нелегко, но все же попробуйте. А теперь посмотрите в нашу сторону. И вы увидите… концлагерь. До сих пор он обнесен рядами колючей проволоки. До сих пор каждый приписан к своему бараку. Нищие, возвращаясь на ночлег со скудной добычей, начинают делить ее, устраивая кровавые потасовки Карабах, Сумгаит, Фергана, Ош. Несколько упрощая ситуацию в этих регионах, я ничуть не хочу задеть чьи-то национальные чувства.

Для чего я все это говорю? Чтобы показать: в концлагере нет и не может быть свободной прессы. Дело не только в официальной цензуре, которая сейчас приспосабливается к новым условиям. Но есть еще и внутренний цензор, которого партия поселила в каждую журналистскую душу. Чего можно и чего нельзя — газетчики усваивают очень быстро. Ругай дворника даже домоуправа, критикуй партийного начальника, если его критикуют вышестоящие боссы. Но упаси бог было тронуть того, кто в фаворе, и никогда, ни при каких обстоятельствах не задевай устои, основы Системы. Таких правил писаных не существовало, но их знал на зубок каждый журналист и следовал им. Витало над всеми нами некое убеждение, что так надо во имя высших интересов партии.

Внутренний цензор страшнее официального. С официальным можно спорить, доказывать, пойти на компромисс, пожаловаться его начальству. Хотя все эти меры обычно не давали результата. Внутренний цензор — твои собственные убеждения, воспитанные самой Системой. Приведу только один пример, хотя почти все двадцать пять лет работал я под неусыпным оком внутреннего цензора. Да так успешно работал, что не помню случая, чтобы пришлось вмешиваться Главлиту.

Итак, один пример. Весной 192 года в качестве специального корреспондента „Правды“ я отправился в Узбекистан сразу же после визита туда Брежнева. Мне предстояло рассказать, как с утроенной энергией бросились хлопкоробы выполнять указания Леонида Ильича. От тогдашних собкоров „Правды“ Мукимова и Гладкова я узнал подробности поездки „вождя“. Живую мумию возили по Ташкенту очень осторожно. Доставили, скажем, до порога лимонария — и тут же в резиденцию. Следующий раз повезли на авиазавод, но под тяжестью зевак рухнули в одном из цехов леса, и насмерть перепуганного генсека поскорее отправили в Москву. Но ведь у меня тогда не шевельнулось даже мысли как-то использовать эти факты в будущей корреспонденции.

Может быть, я все-таки более или менее объективно показал положение дел в хлопководческой отрасли? Скажем, о рабском труде и бесправии дехканина? Ничего подобного я и не помышлял. За неделю мне удалось лишь один раз подъехать к одному полю и в течение одной-двух минут поговорить с механизаторами. И то только благодаря моей настойчивости. Сопровождающие делали все, чтобы корреспондент не смог пообщаться с людьми. От застолья к застолью (слава богу, что я практически непьющий), от одной обкомовской дачи к другой. А для любой корреспонденции нужны цифры, факты, фамилии. Добывать все это в условиях той „экскурсии“ было делом крайне сложным. И когда материал увидел свет, я был горд в душе за себя, свой „профессионализм“, поскольку все-таки преодолел „трудности“ и подготовил такие заметки, которые были нужны редакции, — об энтузиазме хлопкоробов.

Конечно же, я понимал, что попал в средневековое байство, где партийная верхушка утопала в роскоши, а простой люд ютился в саманных развалинах. Встречи с Рашидовым, двумя Каримовыми — первыми секретарями Бухарского и Сурхандарьинского обкомов, Гаиповым — первым секретарем Кашкадарьинского обкома не оставили у меня сомнения в существовании хорошо организованной мафии, о которой я лишь догадывался. На обкомовских дачах-дворцах (резиденция бухарского эмира была скромнее) устраивались пьяные оргии Столы ломились от напитков и деликатесов. Произносились тосты, напыщенные речи. За столом — весь высший актив области.