Полковник долго молчал, потом тихо сказал:

— Ну, что ж, если вы так решили, ваше право. Не скрою, я удивлён и безмерно рад тому, что моей дочери встретился такой порядочный и честный человек. Через два часа я подготовлю всё необходимое.

Полковник подошёл и обнял Генри, пряча глаза, в которых мелькнули слёзы радости и одновременно скрытой печали, исходящей от сердца, в котором родилось какое-то странное, тревожное предчувствие.

Генри вышел из кабинета, а полковник ещё долго стоял и смотрел на дверь. «Что толкнуло его на такой шаг? В том, что они любят друг друга, я не сомневаюсь, но мне кажется, его решение продиктовано какими-то собственными соображениями. Какое-то смутное предчувствие надвигающейся беды не даёт мне покоя, чем оно вызвано совершеннейшая загадка. Кому как не им, молодым, здоровым, крепким, радоваться долгой жизни, рожать детей, учить их добру, вере в силу господню? О господи, господи, помоги им» думал Юрсковский. К вечеру документы были составлены и письма отправились с курьером на родину. Прошло несколько дней. Однажды утром, сменившись с дежурства, Генри собрался прилечь и выспаться. Едва его голова коснулась подушки, он почувствовал необычайное волнение. Ища причины, он перебрал все события последних дней и не нашёл ничего, требующего повышенного внимания. Почему-то, в памяти всплыло лицо Шалтира и, не мешкая ни секунды, Генри быстро собрался и вышел из консульства в город.

Подойдя к дому Шалтира, он остановился, обдумывая причину своего визита. Двери распахнулись сами собой, словно приглашали войти. Генри улыбнулся, с уважением, как к человеку, поклонился им и переступил порог.

— Входите, мой друг, я чувствовал, что вы придёте. Присаживайтесь, через минуту я присоеденюсь к вам, — послышался голос хозяина дома.

Генри присел к столу. Открылась маленькая дверка в стене, Шалтир вышел на середину комнаты. Сложив руки на груди, он поклонился Генри и расположился на подушках.

— Рад вас видеть, Радужный Адепт. Ваш сегодняшний визит ничуть не удивляет меня, ибо сегодня мы с вами станем свидетелями человеческой драмы, в которой необходимо наше участие. Через несколько минут он придёт.

— Кто, он? О ком вы говорите?

— Сейчас вы сами всё увидите. Я слышу его шаги, — Шалтир сел ровно и не мигающим взором стал смотреть на входную дверь.

Генри последовал его примеру. Прошло небольше пяти минут и в дверь робко постучали.

— Входите, Кемаль, я вас жду, — последовал ответ хозяина.

Створка двери открылась и в зал вошёл юноша-индиец. Генри опешил. Тягучее, гнетущее фиолетовое свечение окружало его с ног до головы. Большие, чуть навыкате, свойственном этой нации, карие глаза юноши были полны слёз. Скорбные складки в уголках губ говорили о долгой, изнуряющей, тягостной печали, тяжёлым грузом лежащей на его сердце. Он сложил руки на груди и поклонился.

— Господин Шалтир, я удивлён, что вы знаете моё имя, ведь мы никогда не встречались и о своём визите к вам, я никому не говорил. Несколько дней назад, будто что-то подтолкнуло меня и ноги сами привели к порогу вашего дома. Слух о вас дошёл и до моего города, я проделал свой путь пешком, стараясь понять, что произошло со мной и моими близкими. Какой злой рок вмешался в нашу жизнь и разрушил её, что за чудовищная нелепость, чей это коварный замысел? — юноша, видимо, не в силах больше сдерживаться, медленно опустился на колени и разрыдался. — Человечество страдает от рук и деяний друг друга, а не от замысла и кары Всевышнего, — сказал Шалтир и замолчал, давая парню выплакать давно давившие и скрываемые от других слёзы.

Генри во все глаза смотрел на переливающееся всеми своими оттенками фиолетовое свечение, окружавшее юношу. «О боже, что за трагедия случилась с ним, с его семьёй?» думал он, но не опережал собития, не задавал вопросов. Сколько прошло времени, неизвестно, но вот Кемаль успокоился и поднял глаза на Шалтира.

— Я готов рассказать вам своё горе, простите за рыдания, не достойные мужчины, — тихо сказал Кемаль.

— Отнюдь, молодой человек, мужские слёзы не признак слабости, а показатель великого горя и отчаяния, которое дано пережить только мужчине. Я не тороплю вас, но чувствую, у нас мало времени. Это мой добрый друг, — Шалтир указал на Генри, — вы можете говорить при нём, не стесняясь и ничего не утаивая.

— Да-да, конечно, слыша о вашем великом умении выслушать и помочь, я долго отгонял от себя желание прийти к вам, ибо свою дальнейшую участь я уже определил. Я не имею права жить после всего, что произошло и должен понести наказание за свои деяния. По моей вине погибли мои близкие, которых я безумно любил. Моё безумство и привело к столь страшному финалу. Теперь я один и не вижу смысла продолжать жить, — голос юноши звучал то тише, то громче, выдавая его душевное сметение.

— Ваша уверенность в правильности задуманного ошибочна, я знаю это, хотя и не имею представления о причинах вашего духовного состояния. Но глупое решение, принятое от отчаяния делу не поможет, а только навредит. «Нежелание жить дальше это не прявление уважения к покойным, а предательство к искре божьей, именуемой жизнью». Давайте договоримся, сейчас вы перестанете говорить нам о своём решении уйти из жизни, а поведаете во всех деталях о своём горе. Договорились? — в голосе Шалтира появились стальные нотки.

Кемаль вздрогнул от этого тона, поднял глаза на Шалтира. Ударившись о твёрдый взгляд его жгуче-чёрных глаз, Кемаль сглотнул слюну и, помолчав немного, начал рассказ.

— Моя семья из очень богатого и знатного рода. Мой отец был правителем в большой провинции. Долгие годы он справедливо правил и народ любил его за доброту и щедрость. В нашей провинции не было бедных, люди жили в достатке. Нас было трое детей, мой старший брат Джамад, я и младшая сестра Зандира. Мы очень любили друг друга чистой родственной любовью и всегда были вместе. Сам отец воспитывал в нас любовь ко всем людям, какой бы касте они не принадлежали. Мы играли с простыми детьми нашей прислуги, отец даже разрешил им учиться вместе с нами грамоте и другим наукам. Мы с сестрой никогда не кичились своим положением, а вот Джамад был высокомерным. Он не разделял нашего панибратства с простолюдинами, смеялся над нами и часто спорил с отцом, что каждый должен знать своё место. Однажды я был свидетелем их спора. Джамад, ему было лет шестнадцать, сказал, когда, после смерти отца он станет правителем, то никогда не допустит, чтобы простолюдины были так близко подпущены к его дому. «Они должны знать своё место. Разве можно ставить их вровень с собой?» Отец рассердился на него и ответил: «Я не ставлю их на одну ступеньку с собой, но и не имею права обижать. Они честно работают и заслуживают доброго отношения к себе. Ты глуп и недальновиден. Если у них будет хватать средств на безбедную жизнь, то и мы будем жить спокойно. Посмотри, что делается там, где богачи притесняют своих работников: бунты, пожары, даже доходит до убийств. Запомни, перед богом все равны, каждая человеческая жизнь бесценна. Кем ты родился сейчас нестоль важно, важно то, как и с каким багажом дел закончишь ты свой путь. Кто знает, что ждёт его в следующем рождении? Закон кармы — былые поступки влияют на твоё будущее».

Удивительно то, что в Джамаде прекрасно сочетались два, абсолютно разных, поведения. Он был жесток к простым людям, но очень трепетно относился к своей семье, т. е. ко всем нам. Он боготворил мать и, не смотря на непонимание с отцом, очень уважал его. Нам с сестрой он помогал в учёбе, ведь ему самому науки давались без труда. Всегда придумывал для нас новые игры и забавы, стараясь, чтобы мы, как можно реже общались с другими детьми. «Вы из богатого рода и не должны вести себя, как босоногие мальчишки и девчонки низшей касты». Но мы были детьми и неравенство положения было для нас совершенно неважно.