— Весёлый? Странно. Ладно, на досуге я тоже об этом поразмыслю. Что у вас с телефоном? Как ни позвоню, всё время занят.

— Звонил Ларс, — объяснила я. — Но давно.

— Вы, наверное, любите говорить по телефону, — сделал неожиданный вывод Дружинин.

— Теперь не могу. Разговоры получаются какими-то вымученными, а часто вообще не знаешь, о чём говорить. Куда лучше личные встречи. Конечно, если собеседник приятный.

— И часто вам звонят? — спросил горбун, по-моему, сквозь зубы.

Я решила не ссылаться на маму, которая обычно принимает на себя шквал новостей от наших родственников и знакомых.

— К сожалению, иногда очень часто.

— И как вы это терпите?! — произнёс горбун со странной интонацией, не то насмешливо, не то раздосадовано.

— А я помню, что Господь никогда не посылает испытание сверх человеческих сил, и это помогает мне выживать, — ответила я на случай, если горбун подсмеиваться надо мной. Шутить, соединяя мелкое и вечное, не следовало бы, но человек грешен.

— Эта уверенность, наверное, помогает вам выдерживать не только телефонные звонки, но и существенные трудности? — осведомился Дружинин.

— А то как же! Мне поэтому и близка философия Хребтова. Он ведь в тяжёлые минуты находил утешение в том, что бывает ещё хуже. Вот и я этим утешаюсь. И других утешаю.

— Других?

— Ну да. Моя подруга только начнёт жаловаться, что всё дорого, серо и нудно, жизнь невыносима, а настроение хуже некуда… У вас такое бывает?

— У всех, наверное, бывает. Но не у всех из-за нестабильности в экономике.

— Безусловно. У каждого свои беды. Вот я её и убеждаю, что радоваться жизни надо именно сейчас, потому что потом будет ещё хуже.

— Очень действенное утешение.

— И понятное каждому советскому сердцу.

— Вы ведь знаете, что я только наполовину русский, — хмуро напомнил горбун.

— Я не сказала «русскому», а подчеркнула «советскому», то есть обитающему в нашей стране. Ира меня уже не понимает, потому что уехала до перестройки и приспособилась к жизни здесь.

— А вы бы смогли приспособиться? — спросил горбун.

— Человек ко всему может приспособиться, — философски рассудила я и сделала исключение. — Кроме больных ностальгией в острой форме.

— Вы ностальгию ещё не ощущаете? — заинтересовался горбун.

Разговор с ним оказывал на меня странное успокаивающее действие. Только что я умирала от горя и отвращения к себе, горбуну и всему миру, а теперь говорила совершенно спокойно и даже начинала чувствовать странное удовольствие.

— За несколько дней я её ещё не почувствовала и ещё через несколько дней, когда надо будет уезжать, тоже вряд ли успею почувствовать.

— Вам здесь понравилось?

Я вспомнила, как хлопал глазами Хансен, услышав мой ответ на такой вопрос, и хотя была уверена, что горбун расценит его как шутку, всё-таки решила не рисковать.

— Пока было больше неприятностей, чем хорошего, — просто сказала я. — А город красивый.

— Да, — согласился горбун. — Отдохнуть вам не удалось. Что вы делали сейчас? Только больше не говорите о привычке Ирины пить сырую воду.

— Я не говорю. Меня мучила жажда просвещения, и я её утоляла.

— Иссушали мозг наукою бесплодной? — рассмеялся горбун. — Вновь мини-плитка на двести ватт?

— Вы запомнили? — удивилась я. — Нет, такие потрясения мне ни к чему. Я мирно читала "Мёртвое озеро".

— А я думал, что перед вами та зелёная тетрадь…

Достигнутый покой рухнул от этих слов.

— Нет, передо мной только книга, — сухо ответила я.

Горбун помолчал.

— Возникли какие-нибудь трудности? — осторожно спросил он. — Я мог бы помочь.

— Нет.

Вновь последовало молчание.

— Жанна, вы дверь закрыли? — спросил он с неожиданным оживлением.

— Да. Я всегда её закрываю.

— А окно?

Я взглянула на окно.

— Конечно.

— Простите, что я выспрашиваю, но при нынешних обстоятельствах надо как следует проверять засовы.

— Я с вами совершенно согласна и уверяю вас, что все замки основательно смазаны, засовы задвинуты, а мост поднят.