— Спасибо, — поблагодарила я, машинально кладя бумажку в сумочку.

Машина остановилась, и Дружинин проводил меня до дверей магазина.

— Передайте мои поздравления Петеру, сказал он, ненатурально улыбаясь. — Вам я тоже желаю счастья. Надеюсь, вам удастся стать для Марты второй мамой.

Я смотрела на него во все глаза, потому что мысли о Петере меня не посещали со времени утреннего разговора с Ирой, а вчерашняя ложь про предстоящее замужество была забыта тотчас же, едва мы покинули прибрежный «кабинет» переводчика, и вспомнилась только сейчас. Мне стало ещё мучительнее оттого, что так неожиданно всплыла ещё одна моя глупейшая выходка. Если у Дружинина и оставалось ко мне хоть какое-то тёплое чувство, как у мужественного защитника к спасённой им девушке, то теперь оно сменится отвращением.

— Почему вы решили, что я буду для Марты второй матерью? Я вовсе не собираюсь выходить замуж за Петера.

Я почувствовала, что не могу больше изображать равнодушие.

— Вы опоздаете. До свидания, — сказала я и, кивнув на прощание, вошла в магазин.

Я была в полном смятении и почти не сознавала, что в магазине только два покупателя. Своими дурацкими рассуждениями о достоинствах Марты и легкомысленным сообщением, ещё вчера казавшемся смелым и даже дерзким, о согласии выйти замуж за Петера, я добилась пожелания счастья, и это пожелание звучало для меня насмешкой. Я только сейчас отчётливо поняла, что за моим отношением к Дружинину скрывалась не жалость к его внешним недостаткам, не уважение к уму, знаниям и свойствам души, а нечто несравненно большее. Мало того, что, навсегда с ним расставаясь, я чувствовала, как умирает какая-то часть моей души, так мне даже не было дано бережно хранить воспоминание о нашей последней встрече, потому что оно было испорчено, погублено позорным разоблачением. Была бы я очаровательной кокеткой, привыкшей играть с чувствами своих поклонников, которыми становились все, хотя бы раз видевшие меня, — и выдумка про будущий брак придали бы мне ещё больше прелести. Но я не была ветреной кокеткой и никто не смог бы заподозрить во мне очарование, поэтому мой поступок вызвал лишь недоумение.

От упрёков, которыми я себя осыпала, меня оторвал вопрос любезного продавца. Это было спасением, потому что новое сильное впечатление на время вытеснило прежнее. Мне пришлось подумать, какое вино купить на деньги Иры, а выбор был богатый.

У страха глаза велики: мне показалось, что на витрине выставлено не менее двухсот различных бутылок, на которых ни одна этикетка не была мне знакома. Я знала о существовании прекрасного вина «Кагор». Которым причащают в церкви и которое вкусно добавлять в чай. Есть ещё «Портвейн», "Мускат", «Лидия». Говорят, есть вино «Десертное», но я не помню, хорошее ли оно. О «Вермуте» я знаю, что это гадость, и сужу об этом по второму, истинно народному, названию «Вермуть». Ещё есть коньяк, водка и Рижский бальзам. Однажды, когда мы сидели в уютном вечернем кафе в Риге вместе с братом, его женой и их сослуживцами, я попросила добавить ложку бальзама в мой кофе. Лёня очень стеснялся двух пожилых латышек, поглядывающих на нас, как мне показалось, с благожелательным интересом, но всё-таки отлил мне бальзам из своего стаканчика. Жаль, что я не помню, улучшился ли вкус и аромат советского кофе и действительно ли бальзам имеет приписываемые ему достоинства. Впрочем, рижского бальзама здесь быть не могло.

Странной способностью обладает человек: он думает сразу о нескольких предметах и мысли об одном нисколько не мешают мыслям о другом. Я думала о горбуне и горько сожалела, что он узнал только неприятные стороны моего характера, но в то же время я очень страдала от отвратительного вида цветных наклеек на разной формы бутылках. Вот у нас в винный магазин не сунешься, потому что он или оцеплен длиннющей пьяной очередью, или в нём ничего нет. Можно, конечно, для порядка спросить: "У вас есть какое-нибудь вино?" Моя обманчивая внешность выручит меня и на этот раз, поэтому вместо порции ругани продавщица, решившая, что я — неопытная в закупке продуктов девочка, процедит сквозь зубы: «Нет». Тогда я бы с чистой совестью пошла домой, отдала Ире деньги и сказала, что вина нет. Но я не у себя на родине, а в жёстких тисках запада, где, чтобы выжить, надо иметь энергию и решимость. Впрочем, не за горами было время, когда в Москве на каждом углу стали продавать великое множество дорогих западных алкогольных напитков и подделок под них. Но тогда я об этом ещё не знала.

— Жанна…

Леонид, оказывается, ещё не уехал, а хотел докончить тягостный для меня разговор.

— Жанна, что-нибудь случилось? Я могу помочь?

Я решила изображать веселье и равнодушие.

— Можете, потому что я совсем не разбираюсь в винах, — пожаловалась я. — Подскажите, что я должна купить?

Дружинин словно не расслышал меня.

— Что произошло? — допытывался он. — У вас с Петером вышла какая-нибудь размолвка? Я могу помочь?

Оказывается, он, действительно, поверил, что у нас с Петером возможно общее будущее, а, поверив, вступил в лагерь, в котором ещё недавно состояли Жанна и Ларс, а теперь осталась лишь Ира.

— Леонид, я не собираюсь выходить замуж за Петера. И никогда не собиралась. Сколько лет живу, а ни разу у меня не возникло такой мысли.

Дружинин непонимающе смотрел на меня.

— Но вы же сами сказали…

— Я не думала, что вы поверите.

Боюсь, что жизнерадостность, которую я демонстрировала, была слишком жалкой.

Автомобильный гудок напомнил моему собеседнику, что самолёт не будет ждать, пока он переговорит по всем возникшим вопросам.

Дружинин покачал головой и заказал продавцу необходимые мне бутылки, о которых, оказывается, помнил.

— Желаю приятно провести день, — сказал он напоследок.

Он ушёл, а я получила свои бутылки и сдачу. Больше мне делать здесь было нечего, а продавец, как мне казалось, смотрел на меня с подозрительным любопытством. Я вообще не люблю продавцов с их обсчётами, обвесами, подсовыванием испорченных продуктов, постоянным обманом и грубостью, а уж продавцов винных отделов я боюсь панически. К тому же, на мне были облегающие лосины, предмет туалета настолько для меня непривычный, что самым большим моим желанием было оказаться дома.

Я шла по улице, горько сожалея, что была одержима странными идеями и всячески внушала Дружинину мысль о своей великой любви к Петеру. Всё тайное становится явным, так что я своими руками, а точнее, устами, готовила себе этот позор. Что за дикая мысль пришла мне в голову, натолкнув меня на решение придумывать вещи, способные уязвить Леонида? И почему я решила, что мои нежные отношения с Петером могут его уязвить? Неужели я и впрямь могла считать его угнетённым своей внешностью и болезненно воспринимающим чужое счастье?